Океания

– Юнец, вы понимаете, что написали?! Это скандал, это неслыханно, это каторга, будь вы постарше!

Затем, выдержав паузу и немного успокоившись, он выдыхает:

– Но это гениально.

Слова сильнее сабель и картечи.

Не прорываясь к телу сквозь мундир,

Они лишают дара речи

И внутренний ломают мир.

Его почти выгнали из лицея, но он пошел на попятную, отказался от авторства, предал. Предал самого себя. Подобное произойдет с ним еще не раз. Он не был бунтарем, героем, подвижником – он был Поэтом и немного приспособленцем.

Кто отказался от себя

Хоть раз, откажется и два.

А там накатана дорога:

Предал себя – предашь и Бога.

Дыхание сперло от невообразимой скорости, которую детина на облучке придал легкой кибитке. Подташнивало. Поэт расстегнул пуговицу пиджака, в груди жгло уже нестерпимо. Торопясь распахнуть рубаху, он сорвал пуговицу на воротнике и, не в силах выносить зудящее чувство, рванул материю. На левой груди зияло пулевое отверстие, запекшаяся кровь вокруг раны раздражала кожу. Вот что мешало ему всю дорогу. Поэт поднял голову и взглянул на ямщика – никакого ямщика впереди, как и не было, нет и лошади, да и кибитка исчезла самым необъяснимым образом. Пейзаж вокруг окончательно свернулся в трубу, потускнел и размазался по стенкам. Обескураженный седок без возницы и лошадей несся в новом для него пространстве.

«Рана в груди? Откуда? – подумал он и вспомнил: – Дуэль».

Берег реки, бузина, он держит в руке пистолет и не поднимает его – слишком далеко, не попасть. Команда «сходитесь», противник делает шаг навстречу и целится. Он делает свой шаг, и горячий удар слева погружает все вокруг в серый туман.

Ни холст, написанный наполовину,

Ни стих, оборванный на полумысли,

Ни плащ с крестом, наброшенный на спину,

Не остановят пистолетный выстрел.

Труба, на стенках которой уже едва угадываются согнутые березки и ели, размазанное солнце вперемешку с дорожной грязью, начала резко сужаться, и в дальнем конце ее Поэт увидел Свет.

Сфера Агасфера

На той дороге без конца

Состарятся черты лица,

И силы сок уйдет из ног.

Дай мне упасть, помилуй, Бог.

Бог:

Сын Иисус передо мною вновь с вопросом,

Который ведом мне, но торопись

И облеки его в слова, вложив в них смысл свой,

Чтоб оба смысла в Истину сплелись.

Иисус:

Отец, мой Крест день ото дня весомей.

Уже давно он не из древ земных,

Расщеплен и растащен на иконы.

Когда б сложить – так будет тысяча таких.

И шепчущей губой прильнув к окладу,

Отягощает болью человек

Мой Крест, что я несу в награду

За все страдания который век.

Бог:

Сын Иисус, давно ясна картина,

И мне, Создателю земных красот,

Приятна глазу синева озер, но тина

Едва заметна с наших-то высот.

А хватишься, что мутною водица

Вдруг стала и несет как от болот,

Вглядишься пристальней в нахмуренные лица —

И видно, что Адам уже не тот.

Иисус:

И я о том, Отец, пора б спуститься,

Снять со спины и прислонить к стене

Мой Крест, а мне определиться,

Кто в хлебе тело смог узреть, а кровь – в вине.

Бог:

Сын Иисус, пришествие второе

Ты назначаешь, сокращая втрое

Те сроки, что наметил Я.

Но нет твоей вины, есть боль твоя,

И Я с Любовию тебя благословляю.

Стучи в сердца, не рвись в дома, мой друг.

Примера с Санты не бери – он так швыряет

Мешок в трубу, что будит всех вокруг.

Иисус:

Благодарю, Отец, мне сразу полегчало.

Не перейму у Клауса манер.

Спускаюсь вниз с надеждой, что осталось мало

Таких, как мой знакомый Агасфер.

Иисус уходит и возвращается через полсекунды:

Отец, я снова дома, слава Богу,

В раю, у светлых Твоих ног.

Бог:

Сошедший вниз осилит и дорогу,

Ведущую наверх. Я рад тебе, сынок.

Иисус:

Отец, принес я весть дурную,

Хотя, я знаю, нет дурных вестей.

Есть Истина, и как ее пакуют,

Так продают, но это у людей.

Тебе же доложу я только то, что понял:

В сердца стучался, умолял принять,

Но нет внутри сердец – одни мешочки с кровью.

Похоже, реки развернулись вспять.

Я думал, встречу старца Агасфера,

Верну ему обещанный покой,

Но сам запутался среди поборцев веры,

Так и не поняв в их рядах, какой

Искал я в сотнях, в тысячах живущих,

Осилил, все еще с надеждой, миллиард,

Но между сущих видел лишь жующих.

Презренный всеми, как простой бастард,

Я кончил, Отче, крест, тобой врученный,

Вновь невесом, не знаю почему.

Бог:

Ты возвратил им символ расщепленный

Один на всех, так быть же посему.

Отныне, Сын Мой, вижу очень ясно,

В какую сторону планету мне вращать,

И думаю, как это ни ужасно,

Старушку Гею Агасферой величать.

Змеиная яма

Ответным Огнем уничтожен Содом.

А Лот? Он остался при стаде своем.

Стоя на самом краю змеиной ямы, я ожидал появления Правителя. Мне была оказана великая честь – Он желал лицезреть мою смерть собственными глазами. Надо полагать, посещение гарема или пиршественных залов опротивело ему настолько, что чужие муки представляли больший интерес. От немедленного падения в яму меня удерживала веревка, привязанная Палачом, отчаянным весельчаком, дабы нам обоим не скучать в долгом ожидании, к моим запястьям за спиной. Тело, наклоненное над последним пристанищем, прекрасно позволяло разглядывать «живой ковер», на который вскорости мне и предстояло возлечь. То ли от крови, прилившей к голове в связи с неестественным моим положением, то ли от жары, присущей этому времени года, а может, и от непрерывного завораживающего движения блестящих скользких чешуйчатых тел я погрузился в подобие транса, расслабив мышцы и поручив заботу о своем теле неунывающему Палачу…

Дворцовые залы полны людей, мужчины с лицами козлищ, в объятиях бородатых женщин, обезображенных кошачьими хвостами, обезьяны в телах дев и рыбьи головы на мужских торсах. Пары обнимаются, трутся телами, извиваются в змеином танце, меняются партнерами и снова сливаются, обернувшись собственной наготой и улегшись на перины винных паров. Вот женский лик, уставившись на меня, похотливо разевает рот, и длинный алый язык ее сворачивается кольцом, а затем резко расправляется и нервно трепещет. Она подмигивает мне и, перевернувшись на живот, демонстрирует рептилоидный рисунок позвоночника, и снова изогнувшись, возвращается на спину, но это уже рогатый муж с желтыми немигающими совиными глазами. Рот его приоткрыт, он тяжело дышит, миазмы потовых желез достигают меня, и я начинаю морщиться, но не могу закрыть глаз – дурной сон не позволяет этого.

Повсюду без стеснения происходят совокупления всех со всеми. Оглушенные развращенностью мыслей, тела уже не принадлежат душам. Они распадаются на части, перемещаясь в безумной трансформации к другим телам-пристанищам, и прилепляются к свободным, первым попавшимся на пути.

Ноги старика, сморщенные и высохшие, нашли себе место у лона пухленькой дамы, голова которой покатилась в поисках чьей-нибудь шеи, а ее место тут же занял чужой зад, облепленный ладонями кого-то нетерпеливого.

– Люди, – все, что могу вымолвить, глядя на этот анатомический абсурд, – опомнитесь. – Но голова гиены, обернувшись с женского плеча и подмигнув, отвечает:

– Что, руки затекли? – и резкий рывок за спиной выдергивает меня из кошмарных видений…

Я сел на краю ямы, Палач хохочет во все горло:

– Вот это глаза, воистину говорят – у страха глаза велики. – Он ослабил веревки у меня за спиной. – Ладно, отдохни, мне не нужен проклинающий узник.