Пропавший брат

— Куда!

Он заподозрил, что Боря хотел бежать.

— Шагай, дедка, веселей! — глумился другой солдат над стариком. — Поддай ходу, поддай.

Наконец мучительное путешествие окончилось. Солдаты выехали на поляну, где около вывороченного грозою дерева белела походная палатка и курился голубым дымом костер. На упавшем сухом дереве рядом с штабс-капитаном сидел подпоручик и что-то торопливо рассказывал.

Солдат подтолкнул Софронова в бок и наставительно шепнул:

— Смотри бодрей! Командир веселых любит. Может, шомполами отделаешься.

Старик подошел к офицеру с поднятой головой. Ветер развевал его длинные волосы и седую бороду. Он остановился, выставил одну ногу вперед и крепко сжал землистые губы.

— Ты что, разбоем занимаешься? — штабс-капитан пристально вглядывался в бесстрашное лицо Софронова. — Как ты смел в гусара стрелять? А? Знаешь ли ты, еловая голова, что такое гусар? Знаешь, как называются те люди, которые в военных стреляют?

— Я не знал, что он гусар! — хмуро ответил Софронов. — Гусар чужое имущество не грабит, чужую скотину не убивает...

— Молчать! Не рассуждай! Отвечай на мои вопросы. Ты стрелял в него?

— Выстрелил, как увидел, что он оленя убил.

— Выстрелил? Дубина! Хорошо — промазал. А если бы ты его насмерть?

— Насмерть я не хотел, — перебил Анкудин Степаныч. — Я не душегуб. Захотел бы — весь заряд в голову всадил. А я слегка, пониже спины, чтоб памятка осталась. Поди, дробины три и попало всего, не более. Я знал, как целил. Убивать я не хотел.

— Выворачиваешься? — строго сказал штабс-капитан. — Хитрая бестия!

— Зачем мне выворачиваться, господин офицер? Я белку в глаз бью! — гневно сверкнул глазами Софронов. — Сроду не врал. Не буду и на старости лет обманывать.

В это время из палатки поспешно вышел взлохмаченный поручик с опухшим багровым лицом и закричал, плохо выговаривая букву «р»:

— Где этот Вильгельм Телль? Если эта каналья не врет насчет белки, пусть собьет пулей яблоко с головы (поручик кивнул на Борю) своего внука. Слышишь, ты, бородач! Попадешь в яблоко — помилуем. Промахнешься — собственноручно шлепну тебя, как муху, чтобы зря не трепался...

— Бросьте, Бобин! — тихо процедил штабс-капитан сквозь зубы. — При чем тут Вильгельм Телль?.. Здесь и яблок нет.

— Абсолютно неважно! У меня остался соленый огурец! Пусть борода стреляет в огурец. Сяткин! Живо! Принеси огурец из палатки и положи мальчишке на голову. Сейчас мы сразу определим, кто этот бородач, алтайский Вильгельм Телль или просто хвастун и прохвост...

Холодные струйки пота побежали по Бориной спине, а Анкудин Степаныч еще строже насупил седые мохнатые брови.

Поручик Бобин

Когда поручик Бобин отправлялся зимой с карательным отрядом на Алтай, младший брат, гимназист, привез ему на вокзал дорожную корзинку. В ней оказалось десять бутылок заграничного коньяку и потрепанный том Шиллера, пожертвованный сестренкой в длинную дорогу. Вначале поручик выпил с друзьями коньяк, а после принялся за чтение. Шиллер оказался менее увлекательным, чем заграничный напиток. Прославленную трагедию великого немецкого драматурга поручик Бобин прочел только весной, когда попал в горы, как раз накануне убийства марала Яшки. Питая некоторую склонность к романтике, подвыпивший поручик Бобин захотел претворить швейцарскую легенду о Вильгельме Телле в жизнь. Боре предстояло сыграть роль младшего сына знаменитого стрелка. Гусар Сяткин уже притащил соленый огурец, намереваясь возложить его на голову мальчику, но штабс-капитан, производивший допрос Софронова, запротестовал. Боря, стоявший неподалеку от офицеров, услышал, как они спорили.

— Мы должны действовать по инструкции, а не по Шиллеру, — говорил штабс-капитан. — Забавляйтесь в другом месте. Здесь я не позволю.

— Это трусость и мещанство! — поручик Бобин фыркал от негодования. — Черт знает, какое вульгарное мещанство!

— Мы оторвались от своих на сотню верст, и я не желаю рисковать отрядом. Кроме того, Казанцев сам виноват. Совершенно достаточно всыпать бородачу сотню шомполов.

— Трусость! Унизительная трусость!

Штабс-капитан настоял на своем. Два гусара отвинчивали шомпола. Три гусара боролись с Софроновым, стягивая со старика штаны. Поручик Бобин доедал огурец. Боря и Афоня широко раскрытыми от ужаса глазами смотрели на гусар.

— Сотню горячих! — махнул перчаткой штабс-капитан.

Софронова повалили на землю. Один гусар сел ему на голову, двое на ноги. На солнце сверкнули два шомпола и со свистом упали на обнаженную спину.

— Держись, дедка, ожгу!

— Не смейте, не смейте! — закричал Боря. — Де-душ-ка! Не смейте!

— Эй, дать там мальчишке по уху! — прогремел штабс-капитан, и Боря полетел кувырком в траву, оглушенный затрещиной.

Свистели сверкавшие на солнце шомпола. Тяжело дыша, кряхтел старик. Гусары, собравшись в кружок, наблюдали за поркой и глумились над ним. Поручик Бобин курил папиросу, разговаривая с штабс-капитаном. Боря лежал на траве и глотал слезы ненависти и обиды. Связанный Афоня, отвернувшись, плакал.

Но... что это такое? Кто это вдруг выстрелил и почему штабс-капитан, взмахнув руками, упал на землю? Второй выстрел, третий. Еще гусар упал. А тот захромал. А те бегут за винтовками. А те убегают в лес.

— Геласий! Геласий! — закричал Боря, поднимаясь на колени.

Великан бежал и стрелял на ходу. Кругом заходили маралихинцы. Гусары, не успевшие добежать до винтовок, подняли руки. Вооруженные убегали в лес, но навстречу им шел Аверьян Селифоныч с мужиками.

— Бей! Бе-ей!

Геласий кинулся к отцу, и старик Софронов, шатаясь, поднялся на ноги. Понурив головы, стояли обезоруженные гусары, окруженные плотным кольцом возбужденных маралихинцев.

— Подлецы вы!.. За что старика опозорили? Разбойники!

— Постой, постой! — вдруг закричал Анкудин Степаныч. — Ты думаешь, погоны сдернул, так я тебя и не узнаю? Выходи сюда, господин офицер. Нечего за солдатские спины прятаться.

Гусары поспешно вытолкнули из своих рядов поручика Бобина, и он оказался перед маралихинцами с посеревшим от страха лицом.

— Огурец слопал, гад! Ну что ж, тебе же хуже. Боря, найди-ка шишку сосновую.

Нижняя челюсть у поручика затряслась и отвисла.

— Не пугайся, ваше благородие! Не промахнусь! Разве что рука дрогнет после такой бани. Да уж это вина не моя, а командира убитого. В случае чего на него пеняй.

Боря принес упругую сосновую шишку.

— Отдай гаду этому. А ты клади себе на голову, на фуражку. Да стой смирно, не шевелись. А рот закрой, а не то залетит ненароком.

Маралихинцы с недоумением смотрели на Софронова. Они не понимали странных распоряжений старика и не догадывались о его намерениях.

— Чудно кажется? — усмехнувшись, спросил Анкудин Степаныч. — Объясни, ваше благородие, кто это сыну родному на голове яблоко-то стрелял? А?

— Ва-ва-ва-ва, — начал заикаться поручик.

— Да говори толком! — рассердился старик и поднял ружье.

— Ва-ва-ва-льгельм Та-тат-та-тель...

— Вальгельма? Так и запомним. Теперь слушайте, крещеные... Прискакал я давеча в маральник с ребятами и вижу, как гусар второго марала решает. Сердце у меня закипело. Приложил я берданку да пониже спины и трахнул ему. Не хотел я из-за зверя человеческую душу губить. Пусть, думаю, памятка солдату останется, и хватит с него. Так я и командиру убитому объяснил. А только вот этот офицер выскочил из палатки и начал мои слова порочить. Он, дескать, хвастун, следы заметает, а если не врет, пусть свою меткость докажет. Пусть он, как Вальгельма, у своего внука соленый огурец с головы пулей сшибет.

Маралихинцы негодующе загудели и засверкали глазами.

— Ну, что ж, я докажу тебе, ваше благородие. Шишка поменьше огурца будет, но ты сам виноват: поторопился огурец слопать. Теперь стой, не шевелись.

Анкудин Степаныч взял солдатскую винтовку, отсчитал тридцать шагов и вскинул ружье к плечу. Лицо поручика Бобина стало белее извести. Он перестал дышать.