Нюрнберг

– Волгин, Волгин, – пробормотал Тарабуркин и замотал головой. – Никак нет, не слыхал. А он где воевал?

– Не знаю. В 1941-м ушел на фронт добровольцем. В 1942-м пропал без вести… Вроде бы сейчас в Нюрнберге объявился.

– Меня сюда недавно перевели. Я до этого в тылу был. Заявление в военкомат писал, добровольцем, но не взяли. Не повезло. А у меня тоже брат на фронте был. Двоюродный. Петя Тарабуркин…

Водитель, воспользовавшись интересом капитана, заговорил о своем: о большой семье, которую разбросало войной по свету, об отце-инвалиде, который собрал детей всех родственников и кормил их картошкой с домашнего огорода; кроме картошки, ничего не было, зато все выжили, и это главное; о том, как интересно было увидеть заграницу и местных фрау, которые одеваются шикарно, ходят в шляпках, – совсем не так, как в деревне под Саратовом, хотя в Саратове войны не было, а тут была.

– Товарищ полковник велел вас поселить на квартиру, а уж завтра с утра к нему явитесь. С дороги вам отдохнуть надо, – заявил Тарабуркин.

Волгин отвернулся к окну и смотрел на проплывающие за окном руины. Американская авиация бомбила Нюрнберг всерьез. Из земли торчали лишь обуглившиеся стены да каменные углы с пустыми глазницами окон.

Машина свернула направо, и среди груд битых камней и кирпича Волгин вдруг увидел невесть как сохранившуюся статую на побитом осколками постаменте. Бронзовый германский правитель величаво и мрачно взирал на апокалиптический пейзаж, сидя на огромной черной лошади. Круп кобылы был покорежен попавшим в него осколком, но в целом скульптурная группа сохранилась хорошо.

По тротуарам брели жители, подбирая в завалах мелкую утварь. Немолодая женщина, замотанная в платок, толкала перед собой детскую коляску с погнутым колесом. Коляска будто прихрамывала в движении, и торчащие из нее палки и колченогая табуретка раскачивались из стороны в сторону. Палки то и дело норовили выпасть наружу, женщина ловко водворяла их обратно.

У костерка грели руки несколько подростков в драных, с чужого плеча курточках, а на открывшемся проспекте возились под надзором конвоиров пленные гитлеровцы – разбирали завалы, укладывали в штабеля обгорелые балки.

Темнело.

Машина свернула в проулок, и яркие отблески огня ударили в лицо.

– Ух ты! – присвистнул Тарабуркин.

Впереди пылала опрокинутая и покореженная взрывом машина. Клубы черного дыма, извиваясь, уходили в небо. Американские солдаты в униформе военной полиции оттаскивали от огня окровавленные, без признаков жизни тела.

На другой стороне дороги толпились горожане, встревоженно перешептываясь между собой.

– Опять эсэсовцы недобитые, – резюмировал Тарабуркин. – Никак не успокоятся, мать их растак!..

Резкая сирена разорвала тишину, в проулок въехала машина MP. Жители бросились врассыпную.

– Добро пожаловать в Нюрнберг! – объявил Тарабуркин.

Автомобиль остановился у старинного подъезда. Квартал, где должен был поселиться Волгин, был небогат, зато не разбомблен, как многие остальные. Руины виднелись лишь в глубине улицы.

– Вот и прибыли, – сказал водитель. – Милости прошу!

Он подхватил чемодан Волгина и легко взбежал на четвертый этаж.

Дверь открылась не сразу. Сначала послышались шаркающие шаги, и через несколько мгновений на пороге возникла немолодая женщина с собранными на затылке седыми волосами.

Она холодно оглядела непрошеных гостей.

– Гутен абен! – расшаркался Тарабуркин. – Диме официр лебе… то есть – вонт… хир. Ферштейн? Короче, этот офицер будет жить здесь, понятно?

Хозяйка полистала бумаги, протянутые водителем. Губы ее презрительно скривились, женщина направилась в глубину квартиры. Она прошла мимо двери, за которой мерцал тусклый свет, и распахнула другую, находившуюся в противоположной стороне прихожей.

Обстановка комнаты была по-немецки практичная, хотя и небогатая: диван, круглый стол в центре под уютным абажуром, ронявшим на узорную скатерть теплый апельсиновый свет, зеркало, печка.

В глубине комнаты виднелась еще одна дверь – в спаленку.

«Шикарно», – подумал Волгин. Ни на что подобное он не рассчитывал. После землянок и полуразрушенных овинов, в которых обычно размещались на ночлег разведчики, две уютные комнаты казались верхом роскоши; да и в Берлине у Волгина была только койка в общей берлоге.

Хозяйка между тем двигалась по комнате, собирая вещи с дивана и стульев и фотографии со стен. Волгин успел увидеть изображение молодого парня в военной форме.

– Где вы были в январе 1943-го? – спросила она у Тарабуркина.

Тот захлопал глазами.

– Чего?

Хозяйка, не ответив, пошла к выходу, но вдруг свернула и остановилась перед Волгиным.

– Где вы были двадцать девятого января 1943 года? – спросила она с вызовом. Волгин предпочел не отвечать. Тогда хозяйка выпалила: – Судить нас приехали, да?

И хлопнула дверью.

Тарабуркин покрутил пальцем у виска и хихикнул:

– Немчура! Все они такие. Не хотел бы я к такой бабке на постой. Но других квартир пока нет. – Он весело подмигнул Волгину и добавил: – Ничего. У товарища полковника будет спокойнее. Он вас будет ждать завтра утром в своем кабинете.

7. Мигачев

Нюрнбергский Дворец правосудия высился среди руин, как остров надежности в безбрежном океане. Серый, основательный, как все немецкое, построенный чуть ли не полтора столетия назад, по какой-то счастливой случайности он выстоял во время жестоких бомбардировок и остался практически неповрежденным, если не считать рухнувшего от взрыва бомбы крыла в правой части.

Волгин миновал крытую колоннаду и через тяжелую дверь, у которой навытяжку стояли часовые, вошел в просторный вестибюль.

Вокруг сновали клерки. Могло показаться, что это обычная, скучная жизнь судебного заведения, если бы в человеческой массе не преобладали военные в обмундировании разных стран – советские, американцы, англичане, – которых тут было видимо-невидимо.

Волгин схватил за локоть пробегавшего мимо молоденького прапорщика и поинтересовался, где кабинеты советской делегации. Прапорщик указал и отдал честь.

Волгин поднялся по массивной лестнице, окна которой выходили во внутренний дворик, и вошел в белый, с колоннами, коридор.

Его обгоняли рядовые со звездочками на пилотках. В руках у солдат были увесистые пронумерованные коробки, доверху набитые папками.

Будто камешки в старой сказке, которые помогли герою найти дорогу, солдаты вывели Волгина к нужной двери.

Из-за нее доносились обрывистые крики.

Волгин одернул китель и вошел.

В кабинете, казалось, царил хаос, но при ближайшем рассмотрении можно было убедиться, что хаос этот тщательно управляемый. Рядовые складывали коробки с документами у дальней стены, высокая строгая женщина руководила помощниками, распоряжалась, куда и какие бумаги положить.

Помощники скользили вдоль стен, заставленных высокими, до потолка, стеллажами. Бумаги аккуратно раскладывались в нужные ячейки.

У всех, кто находился в кабинете, было одинаковое выражение лица – каменно-невозмутимое, будто ничего особенного не происходило.

Однако это было не так.

В центре кабинета, широко расставив ноги, стоял американский полковник с белыми от гнева глазами и громко кричал. На лбу его блестели бусинки пота. Из-за спины полковника выглядывал адъютант, белый и растерянный.

А перед полковником, спиной ко входу, сложив руки на груди, возвышался человек в советской военной форме.

– …Это совершенно возмутительная ситуация! – кричал американец, и от его шеи вверх подымалась багровая полоса. – В конце концов, вы должны помнить о том, что здесь не советская зона, а американская. Мы тут хозяева! А вы в гостях. Вы не имеете права контролировать американских представителей, а тем более меня! Мы способны прекрасно разобраться и без вас!..

Завершив эту тираду, американец умолк и исподлобья уставился на визави.