Нюрнберг

– Он тоже переводчик?

– Никак нет.

– А чем занимался до войны?

Волгин помялся.

– Да ничем. Пытался рисовать… Художником вроде хотел стать.

– Ну, если он сейчас в Нюрнберге, то только по делам трибунала, – сказал Бабленков. – Вся гитлеровская верхушка в нюрнбергской тюрьме…

Волгин озадаченно кивнул. Об этом писали в газетах и говорили на всех перекрестках.

После того как в Берлине нашли труп фюрера, стали искать остальных. Тех, кто был виновен в этой страшной войне, тех, кто задумал ее и осуществил.

Геббельса обнаружили еще раньше, чем его бесноватого начальника. Вернее, то, что от него осталось. Министр гитлеровской пропаганды покончил с собой в бункере при рейхсканцелярии, где он отсиживался в последние дни войны вместе с Гитлером; его примеру последовала и супруга Геббельса, Магда. Перед самоубийством они собственноручно умертвили своих шестерых детей; старшей дочери было двенадцать лет, младшей не исполнилось и пяти.

Жестокий палач Гиммлер, рейхсминистр внутренних дел, чье имя наводило ужас на половину Европы, бежал, но был пойман британцами и отравился в заключении в конце мая.

А вот рейхсминистр авиации, рейхсмаршал Третьего рейха Геринг, который считался преемником Гитлера и вторым лицом после фюрера, но в последние дни войны впал в немилость и был объявлен государственным преступником, сдался сам. Он был очень удивлен, что его не удостоили подобающих почестей и отправили под арест.

Начальник Главного управления имперской безопасности СС Кальтенбруннер, один из главных организаторов Холокоста, был схвачен в горном районе близ австрийского городка Альтаусзе. Кальтенбруннер представился врачом, но был опознан бывшей подружкой.

По иронии судьбы еще один гитлеровский приспешник, рейхсляйтер Лей, руководитель Германского трудового фронта, тоже пытался прикинуться врачом. Мертвецки пьяный, он скрывался в хижине в отдаленном лесу в Баварии. Лей настойчиво тряс фальшивыми документами и продолжал твердить заплетающимся языком, что он «доктор Эрнст Дистельмейер».

Нацистских заправил отлавливали по всей Европе.

Потом всех их доставили в Нюрнберг – город, где подымалась нацистская партия, где состоялись первые многолюдные парады со свастикой; город, в котором зародилась и начала свое страшное шествие по миру «коричневая чума» фашизма.

Здесь было решено провести показательный судебный процесс над главными нацистскими преступниками, развязавшими Вторую мировую. Поставить финальную точку там, где все начиналось.

– В Нюрнберг сейчас со всего света съезжаются для обеспечения трибунала, – продолжал Бабленков, разглядывая письма в руках Волгина. – Большой трибунал будет, международный. И это мы на нем настояли. А ведь Черчилль поначалу предлагал просто расстрелять всех пленников без суда и следствия. – Майор усмехнулся и покачал головой. – Американский президент Рузвельт пошел еще дальше – сказал, что всех немцев надо кастрировать, а Германию распахать под картофельное поле.

– Читал, – коротко кивнул Волгин.

– Если твой брат в Нюрнберге, то только по делам трибунала. Там люди требуются для оперативной работы. Вот и у меня приказ откомандировать человека. – Бабленков раздраженно взмахнул бумагой с крупной синей печатью. – Легко сказать: откомандировать. А где мне этих людей взять, у нас каждый человек на счету…

Волгин напрягся, как гончая, учуявшая след:

– А разрешите мне, товарищ майор!

– Чего разрешить? – не понял тот.

– В Нюрнберг.

– С чего это?!

– Так вы же говорите: люди нужны! – Волгин широко улыбнулся, разведя руками. – А у меня языки. И опыт оперативной работы. Я там сгожусь.

Бабленков пристально поглядел на подчиненного. Помолчал.

– И тут сгодишься, – наконец проговорил он. – Какой еще Нюрнберг? Иди, капитан, работай.

Он развернулся и направился в глубину комнаты. Волгин двинулся за ним, покусывая губу. Он понимал, что другого шанса не будет и надо идти ва-банк.

– Я прошу, товарищ майор! Брат! Единственный! Четыре года не виделись!..

Бабленков молчал.

– Товарищ майор, – голос Волгина стал тихим и бесцветным, – вы же знаете: у меня никого… Все погибли. Все. А тут такое… Что бы вы сделали на моем месте? Я думал, все закончилось, жизнь закончилась. Вы же меня этим к жизни вернули, – он потряс кипой листков. – Пойдите навстречу, прошу вас. Мне найти его надо, товарищ майор.

Бабленков крутанулся на каблуках. Нахмурившийся и злой, стараясь не глядеть на Волгина, протопал мимо.

– И не думай, – отрывисто проговорил он и рубанул ладонью воздух, – лучший сотрудник, еще чего!..

– Евгеньич, – взмолился Волгин. – Пожалуйста… Помоги!

Бабленков вновь остановился у окна.

Красное знамя продолжало трепетать над остовом рейхстага.

Повисло молчание.

Наконец майор развернулся и в упор поглядел на Волгина.

– Не отпущу, – решительно заявил Бабленков и раздавил в пепельнице папиросу.

Он уже знал, что отпустит.

5. Похищение

За окнами мелькали перелески. Листва была зеленая, но уже тусклая, предосенняя. Природа неуверенно, почти робко, готовилась к увяданию.

Волгин рассеянно глядел на проплывающие мимо пейзажи и под стук колес думал о том, как причудлива судьба.

Еще несколько дней назад он мечтал лишь о том, чтобы поскорее очутиться дома, в Ленинграде. Мечтал, что войдет в старую семейную квартирку на Васильевском острове, сядет в любимое отцовское кресло, закроет глаза и представит, что ничего не изменилось с того самого момента, как он покинул это место.

Будет звучать музыка из радиотарелки над сервантом, а из кухни будет доноситься теплый, домашний аромат теста.

Вечером в субботу мать всегда замешивала тесто, а с утра в воскресенье пекла пироги. Это было семейной традицией. Они усаживались за круглый стол, ели пироги, запивая чаем, и рассказывали друг другу о том, что произошло за неделю.

Отец настаивал, чтобы такое чаепитие происходило каждое воскресенье, без пропусков. Он был педант. И детей растил такими же.

Волгин несколько раз подавал рапорт с просьбой отпустить его из Берлина. И неизменно получал отказ. Хорошие переводчики сейчас были на вес золота, а Волгин, на беду свою, был очень хорошим переводчиком.

– Не торопись, – успокаивал Волгина Бабленков, – спешить некуда.

– Домой хочу.

– А ты уверен, что с ним все в порядке, с твоим домом? – говорил Бабленков. – Я вот знаю, что с моим. Ничего не осталось. Разбомбили.

В ответ на такие слова Волгин мрачнел, а Бабленков прибавлял:

– Стены – это только стены. Важно, что у тебя осталось тут, – и он стучал кулаком по груди.

Волгин знал, что вся семья майора погибла во время бомбежки в Минске.

Знал он и то, что случилось с его собственной семьей.

Однако же его неумолимо тянуло на родину, и каждый день на чужбине тянулся мучительно и нескончаемо.

В тот момент, когда Волгин получил пакет с письмами брата, все изменилось. В жизни вновь появился смысл, появилась цель. Волгин знал, что не уедет из Германии, пока не найдет Кольку.

За окном в клочьях паровозного дыма уже мелькали городские строения. Поезд въезжал в город.

Волгин подхватил чемодан и вышел в тамбур.

На перроне его подхватила и закружила в своем водовороте толпа. Встречающие, провожающие, клацание паровозных колес, гудки и крики вокруг. Чемоданы, тюки, тележки. Возбужденные пассажиры, высыпающие из вагонов. Разрушенное здание вокзала с полуаркой. Калейдоскоп вокзальной жизни.

Волгин двигался в людском потоке, озираясь по сторонам.

Вот и Нюрнберг. Где-то здесь сейчас ходит Колька. Понятно, что не в этом самом месте, не на перроне вокзала, но ведь где-то рядом!

Волгин продолжал вглядываться в человеческие лица. Невдалеке торопливо прошел военный в советской форме; он был кряжистый, невысокий, ни ростом, ни телосложением совершенно не похожий на брата.