Тонкий профиль

За рубежом мало заводов-гигантов, полностью специализирующихся на производстве труб. На это особенно напирал Чудновский. Об этом упомянул и председатель совнархоза. Сосредоточение в одном месте огромных мощностей, наверное, может создать в будущем известные затруднения с транспортом. Какое же количество металла надо каждый день доставлять на завод и сколько эшелонов труб отправлять?

Но, с другой стороны, кто может оспорить преимущества завода с такими станами и такой автоматизацией поточных линий, которые позволяют создать наилучшую технологию, принесут высшие скорости прокатки труб, в том числе и невиданных до сей поры размеров?

Трубы-гиганты могут родиться только на заводе-гиганте. Это был главный довод Осадчего. Он обосновывал его с присущей ему энергией, напористостью и страстью убежденного человека. Он говорил искренне. Искренняя убежденность впечатляет в технических спорах не меньше, чем в поэзии.

Но, странное дело! Бывает, что люди произносят порою одни и те же слова и даже лозунги, но вкладывают в них противоположный смысл. Осадчий говорил товарищам:

— Это движение вперед, подготовка к тем новым высоким рубежам, которые наверняка поставит перед нами жизнь.

— Это гигантомания, вредная и уже выходящая из моды, — возражали его противники, и горячее всех Чудновский.

Между прочим, главный инженер упомянул и о военной опасности. Если завод-гигант будет хотя бы на какое-то время выведен из строя, это пагубно отразится на экономике страны! А три средних завода создают в этом отношении известную гарантию.

— Главная гарантия в том, чтобы не допустить остановки завода — ни гиганта, ни среднего, ни на день, ни на час! — крикнул со своего места Осадчий.

Там, где все очевидно, не возникает ни споров, ни конфликтов.

Когда Осадчий во второй раз взял слово, он опять заговорил о том, что большие и даже огромные трубы вскоре понадобятся стране, надо готовиться в этому.

— Вот мы, товарищи, призываем беречь каждый грамм металла, каждую копеечку народного добра. Это правильно. Но надо беречь и миллион! Я убежден, что реконструкция некоторых наших цехов может избавить государство от строительства новых заводов. Да, именно так! Конечно, реконструкция тоже требует денег, — продолжал он, — но значительно меньше, чем строительство нового завода…

Чудновский в принципе не оспаривал эту мысль. Ее и трудно было оспорить. Но он возражал против реконструкции именно трубоэлектросварочного.

— Яков Павлович, проблема больших труб — дело не заводского масштаба, а общегосударственного, — повернулся он к директору. — Не нам ее ставить, не нам решать.

— Почему? — пожал плечами Осадчий.

— Потому, что на заводе, в наших условиях, мы с этим не справимся, и затея эта — прожектерство, попахивающее аферой!

Да, Чудновский произнес вслух это слово — афера! Я видел, как вздрогнул Осадчий. Он как раз закончил выступление и возвращался к своему стулу. Слова Чудновского словно бы хлестнули его по спине. Яков Павлович даже остановился и, остановившись, посмотрел в лицо тому, кто бросил ему этот упрек. Постоял в мертвой тишине, вздохнул и не торопясь прошагал к своему месту.

Мне показалось тогда, что резкость позиции Чудновского, не остановившегося перед прямым обвинением в прожектерстве, произвела на некоторых известное впечатление. Порою ведь в таких публичных дискуссиях эмоциональную силу приобретает не столько то, что говорит оратор, сколько то, как он это говорит. А доводы Чудновского выглядели логичными и, я бы сказал, вескими, особенно тогда, когда он перешел ко второй части возникшего спора и заговорил о металле, о стальном листе, необходимом для трубы «1020».

— В стране нет пока широкого стального листа, из которого можно делать большие трубы, — утверждал главный инженер.

Осадчий кивком подтвердил — это так.

— Нет и соответствующих станов, — продолжал Чудновский.

Это тоже было верно.

Сначала лист, потом станы и трубы — так прозвучала формула Чудновского. Казалось бы, куда как логично! И естественно, что в своих выступлениях несколько проектировщиков частично или полностью согласились с Чудновским. Речи их звучали, как предупреждения людей разумных, осторожных, мыслящих хрестоматийно правильно.

Но эти речи не поколебали Осадчего. И в третий раз он взял слово. Меня поразило упорство, с каким он повторял, словно бы стараясь врубить в сознание всех свою формулу: сначала станы, а потом лист, и мы выиграем время!

— Лист появится, — убеждал Яков Павлович. — Будет нужен — значит, появится. Жизнь потребует — и промышленность ответит: «Есть!»

Терехов, слушая Осадчего, произнес:

— Ну и кремень мужик! — и трудно было определить, чего больше было в этом восклицании — удивления или восхищения.

Я тогда, на совещании, и позже не раз вспоминал формулу Осадчего, определившую всю его позицию в конфликте. Был ли во всем этом риск — забежать вперед, потратить огромные деньги, построить новые станы, линии и… оставить их без листа, без необходимого металла? Я спрашиваю себя и отвечаю. Да, по-видимому, был риск. Но известная доля смелого риска и афера — это не одно и то же. Далеко не одно и то же! Разве жизнь сразу выдает нам абсолютно верные решения, не влекущие за собою каких-либо отрицательных факторов? Существует в конце концов диалектика. Диалектика, и в ней закон единства противоположностей.

Примерно в таком духе высказывался в заключение и председатель совнархоза. Он отметил, что обмен мнениями был весьма полезным, и, видимо, эта дипломатическая формула скрывала желание руководителя совнархоза еще раз взвесить все, подумать. Конечно, такие вопросы не решаются с кондачка. Однако симпатии не скроешь, и мне показалось, что председатель сочувствовал позиции директора трубопрокатного.

Когда Осадчему не удавалось по разным причинам побывать в заводе, как здесь говорят, то есть в цехах, проехать в дальние уголки его на машине, обязательно где-то пройтись пешком и побеседовать с рабочими, такой день Яков Павлович считал для себя неудачным. Бывать в цехах, вышагивать не один километр по длинным пролетам, «дышать» «заводом — все это с годами стало привычкой, такой же неизбывной и рефлекторной, как, скажем, чтение газет по утрам или слушание последних известий по радио.

Правда, этот утренний осмотр завода не всегда оставлял одни приятные впечатления, случилось, где-то что-то недоделали, а то и не выполнили прямого распоряжения. Все подмечал острый глаз директора. Осадчий более всего не терпел обмана: провинился — признайся честно, не выкручивайся, не обманывай, ибо нет такой лжи, которая бы рано или поздно не вышла наружу. На лгунов у Якова Павловича суд был скорый и жесткий.

Осадчий горячо любил свой завод. Директор, который не любит завод, ему порученный, вообще не директор. Но сказать, что все буквально нравилось Якову Павловичу на трубном, что он от всего был в восторге, нельзя. Не нравился ему, например, старый цех с пильгерстаном, где было и тесно, и слишком жарко, и очень шумно. Осадчий не мог дождаться, когда начнется его коренная реконструкция. Не любил он и старый мартеновский цех, построенный еще в тяжелые военные годы, с небольшими и уже изношенными печами, которые надо было все латать, ремонтировать, увеличивая то вместимость ковшей, то мартеновские ванны.

Осадчий гордился тем, что его стараниями заводская территория, ранее захламленная, превратилась ныне в огромный цветник, и на обширных газонах, на клумбах, разбитых прямо возле цехов, — повсюду были цветы. Он помнит, как в первое время цветы эти вырывали, растаскивали. Приходилось высаживать их снова. На второй год рвали меньше. Еще через год — совсем мало. Но все же, когда случалось Якову Павловичу увидеть опустошенную клумбу, он мрачнел и готов был расспрашивать всех, не заметил ли кто того негодяя, которому не дорога красота заводской земли.

Но если и оставался у Якова Павловича на душе неприятный осадок после утреннего осмотра завода, он, чтобы снять этот осадок, направлялся в трубоэлектросварочный цех. Знал: там обязательно вылечит дурное настроение. Мне кажется это естественным для заводского работника, а для директора особенно. В конце концов цехи — как дети в большой семье. Один сын с трудным характером, и масса от него неприятностей, другой — молодец, гордость, отрада. Мы любим тех, кому делаем добро, и чем больше добра, тем сильнее эта любовь. Наша привязанность к работе, к вещам, к машинам, к цеху, наконец, не находится ли в той же зависимости?