Тонкий профиль

— Что удивляться, сердечные болезни помолодели, мой друг, — наставительно заметил Алик. — Быстрое сгорание — двадцатый век! Вы с трубопрокатного, кажется? Что там у вас новенького?..

Александр сразу понял, что чего-чего, а недостатка в разговорах в этой палате не будет.

Так оно и вышло.

Каждый день после обеда приходили в палату посетители, и Александр тоже ждал "с воли" отца, как всегда, с новостями, газетами, вареной рыбой собственного улова, которую отец приносил ему в дополнение к больничному рациону.

Павла Игнатьевича давненько уже на заводе называли "патриархом" и называли главным образом те молодые ребята, которые не только живого патриарха, но и попа-то близко не видели.

Гречкин-старший не выглядел очень старым, да и седым был в меру, побелели только виски. Но на заводе он, действительно, работал давно, а до этого завода — на других, а еще раньше революцию прошел — не как сторонний наблюдатель, а как активный деятель ее и солдат.

Закончилась гражданская война, Павел Игнатьевич демобилизовался из армии, отправился в Мариуполь, где началась его заводская жизнь. Возводил и ремонтировал мартеновские печи на трубопрокатном заводе, том самом, где работал впоследствии широко прославившийся сталевар Макар Мазай, пообещавший фашистам залить их глотки расплавленной сталью и геройски погибший в оккупированном Мариуполе.

Павел Игнатьевич до войны перекладывал Мазаю печь. Коммунист, депутат горсовета, он, когда немцы подошли к городу, одним из последних уходил с завода. И, выполняя распоряжение, взрывал мазаевскую печь и другие мартены.

Эвакуировавшись на Урал, Павел Игнатьевич скоро переменил специальность — каменщиком на печи работать стало уже трудно. Он стал электросварщиком. Но еще в те годы, когда старый мастер стоял у нагревательных печей, он много сделал для совершенствования конструкции печей, повышения их производительности. За многолетний самоотверженный труд заслуженному рабочему было присвоено звание Героя Социалистического Труда.

Однако пришло время, и Павла Игнатьевича проводили на пенсию. Привыкнуть к новому положению было совсем не легко. Старый уклад жизни точно ножом отрезало, а новый оказался непривычным и… очень утомительным. В цехе смена пролетала — не успеешь оглянуться, а дома день тянулся медленно, как часовая стрелка на старинных ходиках с маятником.

Павел Игнатьевич признался сыну, что особенно тоскливо проходили месяцы первой зимы. Хотя много читал, а всё же тоска брала за сердце, когда за окном крутит злая южноуральская метель, а ты сидишь на диване у окна и вспоминаешь о заводе.

С каждым днем все больше тянуло в цех, посмотреть на знакомых, узнать о переменах. Давненько, когда еще работал он у печи, Павел Игнатьевич смастерил и принес в цех небольшую скамейку. Поставил ее у стены, шагах в восьми от нагревательной печи, пышущей жаром. Приятно было присесть, вытянуть натруженные ноги, выкурить папироску, послушать гудение пламени и ритмичный, точно на паровозе, перестук валков в прокатных клетях.

Постепенно к гречкинской скамейке привыкли, она стала деталью рабочей площадки. Когда же Павел Игнатьевич ушел из цеха совсем, никто уже не помнил, что это его скамейка. Но сам Павел Игнатьевич не забывал о ней. Когда в первый раз после выхода на пенсию он заглянул в горячий цех, сразу прошмыгнул мимо клетей к своей скамейке, и Александр неожиданно увидел отца рядом.

Павел Игнатьевич сделал сыну знак рукой — работай спокойно, не обращай на меня внимания. Старик сидел на скамейке, поджав под нее ноги и слегка подавшись вперед. Морщины на его лбу расправились. Улыбаясь чему-то своему, он сосредоточенно слушал гул печи.

Рабочие, пробегая мимо, с любопытством поглядывали на "патриарха". Минутами Александру казалось, что отец задремал, почувствовав на лице приятный, слегка щекочущий кожу жар металла. Он даже заметил, что отец закрыл глаза, но когда от взорвавшихся, словно петарды, фейерверочно пышных снопов искр красноватыми бликами озарились цех, лицо и фигура Павла Игнатьевича, увидел, как вздрогнули тонкие ноздри и вытянутые вперед губы старика.

Прошел год с тех пор, как старый Гречкин ушел на пенсию. Но разве он забыл свой цех? Закроет глаза — и вот уже видит его, чувствует, будто снова там, у стана.

Шли минуты, часы утренней смены. Бывший мастер нагревательной печи тихо сидел на скамейке, время от времени курил, грелся около горячего металла. Его уже заметили все рабочие, мастера, начальник смены, но никто не подбегал ни с вопросами, ни с сочувственными расспросами о житье-бытье на пенсии, никто не высказывал удивления, что Павел Игнатьевич появился в цехе, словно это было совершенно естественно и нормально.

Только в конце смены к нему подошел Александр.

— Один или со мной походишь по цеху? — спросил он, деликатным своим предложением как бы вызываясь показать цеховые новинки, но вместе с тем и не желая затронуть самолюбие отца.

— Нет, спасибо, Сашуня. Вот около печи посидел — душе хорошо стало. Спасибо, — сказал Павел Игнатьевич. — А стан у нас богатый. Вперед можно идти. Это точно. В совете ветеранов поговорим, чем подсобить можно. Ты знаешь, что меня туда приглашают?

— Слышал, батя! Опять на действительную службу?

…Сейчас Павел Игнатьевич входил в больничную палату в накинутом на плечи белом халате.

— Здорово, сын! — весело, еще от двери провозгласил он. — Как себя чувствуешь-то? — Осведомился и тут же сам сделал вывод: — Хорошо выглядываешь, нормально.

К удивлению Александра, отец принес ему вместе с продуктами букетик цветов — несколько пунцовых роз, голубовато-фиолетовых гиацинтов, желто-зеленых кувшинок.

— Скажи нянечке, пусть поставит в кувшин с водой, они долго простоят. Кувшин найдется?

Александр кивнул. Сидя на кровати в глухо запахнутом халате, он крутил босыми ногами на полу, искал запропастившиеся шлепанцы.

— Здравствуйте, рады вам! — приветствовал Павла Игнатьевича Алик.

К нему еще никто не пришел, и Алик хотел, видно, пока погреться разговором у чужого огонька.

Но в этот момент в двери появилась Ирина Чудновская и за нею Виктор Петрович Терехов.

— Ну как, товарищи, дела? — спросила Ирина.

— Посидите с нами, Ирина Алексеевна, — встрепенулся Павел Игнатьевич, — я вам мигом опростаю место.

Он пошел за стулом, смахнув что-то с него рукавом, пододвинул Ирине. Она поколебалась немного, но присела.

Терехов, устроившись у кровати Яши, посмотрел на молодого Гречкина. Вспомнил, как три дня назад, когда подъезжал к заводу на своей "Волге", увидел у ворот проходной лимузин с красным крестом на сверкающем белизной кузове. Быстро выскочив из машины, Терехов подбежал к "скорой помощи".

— Кого везете? Что случилось? — спросил он у Ирины Чудновской, сидевшей в кабине рядом с шофером.

— Рабочего из сварочного. Тепловой удар, — ответила она.

Терехов быстро подошел к "скорой", распахнул дверцы. На носилках лежал человек в серой брезентовой спецовке. Словно в кинокадре крупным планом, бросились в глаза подошвы его больших ботинок. Это были ботинки человека, ходившего по горячему бетонному полу. На толстых подошвах виднелись следы окалины и пятна прожогов. Лицо рабочего показалось Терехову знакомым. Да это же Саша Гречкин!

Сейчас, в палате, вспомнив об этом, Терехов подошел к кровати Александра. Спросил у Ирины:

— Это ведь, кажется, у нас не первый случай с… тепловым ударом? Правда? Чем объяснить, Ирина Алексеевна? Нас это не может не волновать!

— И не только вас. Больницу тоже, поскольку это наши пациенты!

Терехов понимающе кивнул. Он-то знал, что сама Ирина уже лет пять серьезно интересуется геронтологией — наукой о продлении активной и деятельной жизни человека. В Челябинской городской больнице существовал кабинет геронтологии, намечался к открытию такой же кабинет в заводской больнице.

— Ну, что я вам могу ответить? — сказала Чудновская. — Да, случаи тепловых ударов бывали летом в старом мартеновском и сварочном. К сожалению, бывали. Видимо, вентиляция недостаточная. И воздух слишком сух.