Путь наверх

— Неинтересно работать на объектах, — сказал Кунин, отойдя от края площадки, — которые после нас ведутся еще годами. Не знаю, как для кого, а для меня это просто какое-то кишкомотание.

Я попросил объяснить поточнее, как он мыслит организацию стройки.

Кунин ответил не сразу. Я понимал, что объяснить не просто.

Я много раз беседовал с творцами металлоконструкций, с монтажниками-практиками, с рабочими, с прорабами, и все они сходились на одном. В последние годы не стало хватать металлоконструкций. Повальное увлечение железобетоном, прогрессивное в основе своей, привело к тому, что нынче мощность заводов стальных конструкций отстает от потребности строительства.

И кроме того, железобетон не всегда и выгоден, особенно на высотных зданиях, на верхних этажах при больших пролетах.

К сожалению, у нас до сих пор не налажено производство изделий из алюминиевых сплавов для строительства. А ведь огромное количество витражей, переплетов, перегородок, панелей на уникальных домах, в том числе и на СЭВе, делалось и делается из алюминия.

Мало у нас также предприятий, изготовляющих отделочные материалы и фурнитуру. Мало специализированных заводов. Ведь когда, к примеру, замки делают на судостроительном, такой замок стоит в три раза дороже того, что он должен стоить.

Но есть и чисто организационные несообразности.

— На каждое уникальное сооружение приходит генеральным подрядчиком всякий раз новый строительный трест, — сказал мне Кунин. Он посмотрел на стоящего рядом прораба — Вадима Шрамкова. Тот кивком подтвердил: «Да, это так». — Все эти тресты, — продолжал Кунин, — имеют опыт конвейерного, серийного строительства жилых домов. Но не уникальных высотных и сверхвысотных зданий. Уникальным сооружением в Москве, на мой взгляд, нужна своя специализированная организация со своими устойчивыми и опытными кадрами. Разве это не логично?

Я слушал Кунина, стоя на открытой ветру площадке двадцать первого этажа, смотрел на кривую линию Арбата и линейку нового проспекта Калинина с раскрытыми белыми книгами его высотных зданий. Почему-то они мне напомнили гигантскую костяную гребенку, проложенную от Москвы-реки к Кремлю.

Мне нравилось, что Кунин горячо говорил о монтажном житье-бытье, пока мы поднимались в трясущемся временном лифте, пристроенном к зданию снаружи, а потом добирали высоту уже пешком, по крутым лестницам. Мне нравилось главным образом то, что он мыслит с молодым задором, и не только о делах своего участка.

Не раз уже приходилось мне наблюдать, что рабочие, техники, молодые инженеры, находящиеся, так сказать, в низшем производственном звене, мыслят куда масштабнее, объемнее, глубже, чем, казалось бы, позволяет их скромная должность. И эта золотая государственная жилка в мышлении — не залог ли приобщения все новых и новых сил к совершенствованию индустрии?

На стройке СЭВа бригады Кутяева и Голованова подняли свое правое крыло до проектной отметки на два дня быстрее, чем это произошло на левом. Общий же выигрыш монтажников во времени измерялся уже неделями. Но какой мерой измерить порыв, охвативший монтажников, дух подлинного рабочего энтузиазма?

Это и были крылья успеха на крыльях здания СЭВ — энтузиазм, дополненный организацией производства, таким его уровнем, который был, во всяком случае, не ниже профессионального мастерства монтажников.

«Большой нуль»

Людей с большим запасом жизненных сил отличает любовь к разнообразию. У монтажников эта черта едва ли не всеобщая. Тем более, что и сама их работа все время сулит им перемены.

После СЭВа, этого современного здания, Кутяев занялся домом, выстроенным пятьдесят шесть лет назад. Это был Государственный музей изобразительных искусств имени А. С. Пушкина.

Несколько лет назад Евгений Иванович впервые посетил это здание с красивым и величественным фасадом, занимающее целый квартал, перед которым раскинулся зеленый ковер скверика.

По привычке монтажника-высотника Евгений Иванович тогда первым делом взглянул на крышу здания — стеклянный полуовальный купол.

Ныне известный всей Москве дом строился с 1898 по 1912 год академиком архитектуры Романом Ивановичем Клейном. Об этом и сообщала большая мраморная доска, слева от массивной двери. Тогда Евгений Иванович не придал этой дате особого значения. Подумал просто: «Домик-то уже на возрасте!»

Здание и внутри понравилось ему. Под высокими сводами залов легко дышалось. Посетители, негромко разговаривая, медленно двигались от картины к картине. А картины… Скульптура… От обилия ярких и сильных впечатлений у Евгения Ивановича в тот день даже разболелась голова.

Отдыхал он несколько раз в зале, который называется «итальянским двориком».

Здесь Кутяев сидел спиной к громаде конной статуи Андреа Вероккио «Кондотьер Коллеони», видя слева от себя слепок с микеланджеловского Давида, а справа — конную статую Донателло, изображавшую другого предводителя наемных итальянских отрядов — кондотьера Гаттамелата.

Вот тогда-то Евгений Иванович и обратил впервые свой взгляд на стеклянный потолок «итальянского дворика», весь в квадратах переплетенных стропил, за которыми светили яркие электрические лампочки, виднелся еще один слой стекла, а уже выше — полуовальный купол.

Но мог ли тогда Евгений Иванович предполагать, что пройдет несколько лет и он подымется на верхние этажи этого здания, на его чердаки, под стеклянный купол с тем, чтобы здесь сменить весь стальной каркас музея?

Когда Евгений Иванович неожиданно получил такое задание, он пришел в музей не как посетитель, а как бригадир монтажников. Теперь-то уже он досконально узнал, чем богат этот музей, ибо частенько после работы, переодевшись, отправлялся бродить по залам, созерцая его художественные сокровища. Узнал, что музей обладает крупнейшим в мире и вторым после Государственного Эрмитажа собранием памятников искусства Древнего Востока, античного мира и Западной Европы, что вырос он из основанного в середине XIX века «Кабинета изящных искусств» при Московском университете, в течение десятилетий пополняясь ценнейшими коллекциями, переданными из Государственного Эрмитажа, бывшего Румянцевского музея, Третьяковской галереи, ленинградских дворцов, подмосковных имений, бывших частных собраний и т. д.

Узнал Евгений Иванович, что в начале войны бесценные коллекции были эвакуированы, а само здание осенью сорок первого года сильно пострадало от бомбардировки немецкой авиации.

Раньше он не особенно интересовался живописью и скульптурой, просто оттого, что мало знал, не умел внимательно смотреть, оценивать, вникать в содержание картины, ее сюжет, манеру художника, в изображаемую им эпоху. Но теперь — другое дело. Он жадно вслушивался в объяснения экскурсоводов и по-иному рассматривал картины разных веков, античную и современную скульптуру, памятники древнеегипетской письменности, клинописные таблички, помпейские фрески и этрусские вазы, даже собрание монет и медалей в отделе нумизматики. Все привлекало его внимание.

Но более всего он любил бывать в зале французской живописи XIX и XX веков, где висели картины художников-импрессионистов.

Евгению Ивановичу оказались близки эти художники, быть может, потому, что и сам он почти всегда работал под открытым небом и любил сверху наблюдать за тем, как причудливо меняются очертания города, его краски в разную погоду, — при солнце и в дождь или туман, днем, на рассвете или закате.

Когда же после очередного посещения залов музея Кутяев утром приезжал на работу и подымался наверх к своим металлоконструкциям, он с особой силой ощущал всю меру своей ответственности за реконструкцию здания и художественные сокровища музея.

Если подойти к этому зданию со стороны улицы маршала Шапошникова, то увидишь деревянный забор, которым строители отгораживаются обычно от посторонних людей, а за дверью в заборе пространство, выкроенное для склада металлоконструкций. Через прутья металлической ограды музея виден светло-желтый вагончик стальмонтажников. В нем, как обычно, стол, телефон, на стенах — графики и плакаты, а на потолке красивые, но отбракованные алюминиевые плитки, столь хорошо знакомые мне по потолкам СЭВа. Так что можно не расспрашивать, откуда сюда перешла бригада монтажников.