Восхождение

Это идет процесс укрупнения, неизбежный и неодолимый, как и сам технический прогресс. Он, конечно, не остановится, все дальше уходит от элементарной частицы кирпича к все более сложным, объемным, масштабным элементам сборного индустриального домостроения.

Черты этого развития, эту закономерность особо зримо наблюдать на ЖБИ — заводах железобетонных изделий. В том числе и на Краснопресненском автоматизированном предприятии, корпуса которого поднялись на окраине Красной Пресни.

В главном корпусе завода все крупно, мощно. Панели домов создаются на движущихся платформах-вагонетках. Их дно, или, как говорят здесь, поддон, с бортовой раздвижной оснасткой и есть та форма, в которой отливаются детали.

Любопытно, что наружная панель с проемами для окон, балконов формуется как слоеный пирог из пластинчатого бетона, керамики, сеток металлического каркаса, закладных деталей, фибролитовых прослоек, и снова слоев, на этот раз уже жесткого бетона.

Этот железобетонный пирог отправляется в камеры твердения. Пышущие жаром печи занимают пролет. Пропарившиеся при температуре в 90 градусов около восьми часов, получившие необходимую прочность, панели возвращаются к исходной точке. На распалубку. Это значит, что кран вынимает из формы готовую панель, поддон подготавливается для формования нового изделия, а дно платформы, словно бы поверхность огромной сковородки, смазывается особым составом, чтобы к ней не приставал бетон. И все начинается сначала.

Я ходил по цехам не только затем, чтобы представить себе конвейер домостроения от первой порции песка и цемента, зачерпнутых экскаватором со склада инертных материалов, и до готового дома, в котором счастливые новоселы ввинчивают свои, купленные в магазине замки к наружным дверям. Но мне хотелось еще представить и Ольшанского, механика и главного инженера, в кругу его каждодневных забот и исканий.

Я хотел мысленно увидеть Дмитрия Яковлевича, налаживающего и этот конвейер в главном цехе, и автоматы, создающие легкую, ажурную вязь железной арматуры, и длинный агрегат прокатного стана с непрерывно движущейся серой полосой бетона.

Одним словом, мне хотелось почувствовать ту современную обстановку автоматического производства, где руки давно уже уступили главную роль голове заводчанина, где множество возникающих проблем — индустрия сборного железобетона еще очень молода — открывают широкое поле инициативе, творчеству.

И сам Дмитрий Яковлевич говорил мне, что именно на Шелепихе вошел он во вкус рационализаторских поисков, поверил в свои силы. Отсюда он ушел директором другого ЖБИ — Востряковского, а в шестьдесят шестом был назначен руководителем Хорошевского завода санитарных кабин.

Не впервые я уже сталкиваюсь на заводах с одним примечательным явлением. Вот сделано большое дело — то ли это реконструкция, то ли новшество технологии, порою меняющее в корне характер производства. Об этом говорят, пишут.

Но попробуйте отыскать того, кто первым подал мысль, идею, кого можно считать автором нововведения. И тут вы вдруг столкнетесь с уклончивым ответом, оговорками, суждениями о том, что теперь-де в промышленности все делается сообща, каждый понемногу вносит свой вклад и трудно бывает вспомнить, кто же первым произнес: «А?!»

Одним словом, ни автора, ни авторов — нет, они словно бы растворились в массовом рвении коллектива.

Вот с таким примерно случаем я и столкнулся на Хорошевском заводе, когда заинтересовался историей столь радикальных изменений в цехах.

Ольшанский вспоминал об этом так:

— Собирались вот за этим моим столом. Инженерный народ. Чувствовали, что надо искать новую технологию. Стали прикидывать варианты. У нас есть конструкторское бюро. Маленькое. Тогда было всего четыре человека. Андрей Некрасов, Виктор Михеев, другие. Честно говоря, находились в спячке. Я их разбудил.

Андрей Некрасов, начальник конструкторского бюро, еще недавно мастер на Ростокинском заводе железобетонных изделий, он принадлежит к тому же комбинату. Сказал так:

— До шестьдесят девятого года работали по технологии Кассетдетали. Есть такая проектная организация. Остов санитарной кабины крутился на сердечнике. На каждую грань наносился цемент. Потом соскабливали неровность. Ручной труд. Всюду грязь.

Чья идея вертикальной заливки и полной заводской готовности кабин? Щекотливый вопрос. Директор нас мобилизовал — искать, искать! И мы искали.

Виктор Михеев, которого в конструкторском бюро и по сей день называют еще ласково «Витюша», молодой на самом деле и еще моложе выглядящий, правая рука Некрасова, ответил:

— Чья идея, сказать затрудняюсь. Был у нас главный инженер Дубков, утверждавший, что он первым предложил этот принцип. А начали-то мы еще до того, как Дубков пришел на завод. Много сделали начальники цехов В. Новиков, Л. Чернецкий, механики В. Рагозин и Е. Фролов, слесари В. Смирнов и А. Лан, да и другие.

Я посмотрел приоритетную справку, выданную на это изобретение, — авторами обозначены Ольшанский, Дубков, Некрасов, Михеев. И если в групповом поиске трудно порою действительно определить того, кто впервые сформировал новую идею, то уж всегда неоспорим и нагляден вклад тех, кто своей волей, дерзанием, трудом добился ее осуществления.

Директор сделал первый смелый шаг. Проект было решено создать своими силами.

— Заказали бы на сторону, ждать пришлось бы больше года, — сказал он. — Свои сделали за полтора месяца. За счет энтузиазма, на добровольных началах, вечерами, в выходные. Идея вызвала энтузиазм, а он породил энергию.

Ольшанский не ждал, пока заводу на реконструкцию отпустят деньги. Долго! Использовал возможности новой экономической системы, дающей возможность маневра за счет внутризаводских фондов. Конечно, в чем-то отступал от канонов, брал на себя ответственность.

— А какое новое дело совершенно освобождено от риска? — спросил он меня.

Вскоре наступил своего рода первый критический пик. Пришло время срезать старое оборудование и ставить на его место новые машины формования. Руководители комбината, не имея утвержденной в инструкциях документации, — ведь все проекты были сделаны на заводе, — срезать старое оборудование Ольшанскому запретили.

Точнее говоря, решение это назревало, висело в воздухе, и Ольшанский это чувствовал. Но буквально за день до того, как приказ был подписан, опережая его, Ольшанский на свой страх и риск решился все же поставить экспериментальные машины.

Слесарям пришлось проделать это за одни сутки, в субботний день. Ольшанский многим рисковал, поставив всех в понедельник перед свершившимся фактом.

В тот день испытания первой машины, 27 декабря 1968 года, — второй критический пик.

В час эксперимента в цех набилось множество людей. Пришли те, кто был в числе прямых участников опыта, и те, кто переживал свою некоторую сопричастность в реконструкции, и даже те, кто вовсе не верил в успех дела. Не верил, что гипс пройдет в форму до конца, не оставит раковин, не схватится преждевременно, где-нибудь по пути. Но и скептики пребывали в возбужденном состоянии, гадая: подтвердятся или же будут опровергнуты их предположения?

Первый опыт хорошо начался. Но закончился через десять минут... сокрушительной неудачей! Гипс залил всю форму, кабина сформовалась, но вытащить ее из машины не удавалось.

— Мы не учли тогда простой вещи — расширения гипса при твердении, — рассказывал мне Андрей Некрасов. — И всего это расширение на три сотых процента. Такая малость! Но кабину схватило намертво!

Два дня мучились конструкторы и слесари, стараясь вытянуть кабину, как-нибудь выжать ее вверх, но все бесполезно. И пришлось в конце концов разрезать края машины автогеном. И только таким образом, распахнув плоскости стального куба, вытащить из его объятий экспериментальную кабину.

После этой неудачи Ольшанский собрал техсовет. Надо было решать, что делать дальше.

— Начало было унылое, — вспоминал Дмитрий Яковлевич, — горечь всякого поражения — это ведь действительно не сладкая штука. Однако и унывать было некогда. Слишком много мы затратили сил на реконструкцию, слишком много заронили надежд, чтобы отступать. Одним словом, удалось переломить настроение, и мы превратили это заседание в техсовет оптимизма.