Восхождение

Раньше он не особенно интересовался живописью и скульптурой, просто оттого, что мало знал, не умел внимательно смотреть, оценивать, вникать в содержание картины, ее сюжет, манеру художника, в изображаемую им эпоху. Но теперь — другое дело. Он жадно вслушивался в объяснения экскурсоводов и по-иному рассматривал картины разных веков, античную и современную скульптуру, памятники древнеегипетской письменности, клинописные таблички, помпейские фрески и этрусские вазы, даже собрание монет и медалей в отделе нумизматики. Все привлекало его внимание.

Но более всего он любил бывать в зале французской живописи XIX и XX веков, где висели картины художников-импрессионистов.

Евгению Ивановичу оказались близки эти художники, быть может, потому, что и сам он почти всегда работал под открытым небом и любил сверху наблюдать за тем, как причудливо меняются очертания города, его краски в разную погоду — при солнце и в дождь или туман, днем, на рассвете или закате.

Когда же после очередного посещения залов музея Кутяев утром приезжал на работу и подымался наверх к своим металлоконструкциям, он с особой силой ощущал всю меру своей ответственности за реконструкцию здания и художественные сокровища музея.

Если подойти к этому зданию со стороны улицы маршала Шапошникова, то увидишь деревянный забор, которым строители отгораживаются обычно от посторонних людей, а за дверью в заборе пространство, выкроенное для склада металлоконструкций. Через прутья металлической ограды музея виден светло-желтый вагончик стальмонтажников. В нем, как обычно, стол, телефон, на стенах — графики и плакаты, а на потолке красивые, но отбракованные алюминиевые плитки, столь хорошо знакомые мне по потолкам СЭВа. Так что можно не расспрашивать, откуда сюда перешла бригада монтажников.

Кутяева я увидел на площадке склада в монтажном зеленоватом костюме и в вязаной шапочке, он автогеном аккуратно нарезал швеллерную балку на равные части. Делал он это быстро, ловко, орудуя огненной струей, как длинным и гибким ножом.

Я не сразу узнал его, ибо не видел глаз, закрытых большими очками. Он помахал мне рукой, чтобы я подождал, пока он закончит работу.

— Мой автогенщик в отпуску, — пояснил он, подходя, как бы в предвидении моего вопроса, почему я застал его на складе и занятого не своим делом.

— Понятно, — сказал я.

Летом и осенью всегда кто-нибудь в отпуску, и я привык видеть бригадиров то в роли сварщиков, то резчиков, то такелажников.

В музее производственными работами руководил все тот же Борис Кунин, но в этот день его не было на площадке: он ушел в отпуск, а вернувшись, вскоре улетел в Ташкент — консультировать монтаж какого-то высотного здания.

И мы заговорили с Евгением Ивановичем о том, какая все-таки многообразная и яркая — не побоюсь этого слова — рабочая жизнь монтажников. Она становится все интереснее с громадным разворотом монтажных работ. Ведь мы и сейчас уже строим больше, чем любая другая страна в мире.

Тогда же Евгений Иванович вспомнил о Большом театре в Москве, о частичной его реконструкции в 1962 — 1963 годах, которая по характеру своему напоминала теперешнюю работу в Музее изобразительных искусств.

Яков Григорьевич Сапожник — производитель работ в Большом театре — сидел в ложе с женою и слушал оперу в исполнении певцов миланского оперного театра «Ла Скала». Во время одной из арий на потолке зрительного зала что-то резко стукнуло. Зрители не обратили на это внимания. Но Сапожник, побледнев, выскочил из ложи и бегом помчался по лестнице наверх, все выше и выше, туда, где раньше был декорационный зал, а теперь он переделывался стальмонтажниками в большой репетиционный зал со сценой, повторяющей размеры основной.

Запыхавшийся Сапожник буквально взлетел на монтажную площадку и в недоумении остановился.

Рабочие как ни в чем не бывало, отдыхая, спокойно сидели на сцене и на фермах нового сооружения. Они курили и громко разговаривали. Ни музыка, ни голоса из зрительного зала не доносились сюда.

Сапожник увидел Кутяева, Жаворонкова, Владимира Резниченко, и они в свою очередь удивленные уставились на взволнованного прораба, нагрянувшего вдруг к ним в столь неурочное время.

— Что случилось? — крикнул Сапожник.

— У нас ничего, Яков Григорьевич, — ответил Кутяев. — Может, у вас что случилось?

— А вот шум этот, удар?

— Какой удар? А! — махнул рукой Кутяев. — Это Володька, — он кивнул в сторону Резниченко, — балочкой малость задел за стену.

— Неужели услышали, Яков Григорьевич? — сделал удивленные глаза и сам Резниченко, довольно лихой и рисковый в работе монтажник, которого Сапожник знал давно и ценил за смелость, но не за лихость, с какой он порою вел монтаж.

— Я-то услышал, а вернее, понял, — пробурчал Сапожник, — а зрители, слава богу, ничего не поняли.

— Это точно, — согласился Резниченко.

— А что, если бы ты, герой, — сказал Сапожник, — уронил бы тяжелую балку на пол. Что тогда?

— Этого не могло быть ни в жисть! — заверил Резниченко.

— Еще бы! Но вы все-таки, орлы, орудуйте тут потише, там внизу опера идет, — уже успокоившись, сказал Сапожник. Он спустился в ложу и в ответ на встревоженный взгляд жены приложил палец к губам: дескать, сиди слушай, там все в порядке...

И хотя Яков Григорьевич, видимо, успокоил жену, сам он все еще ощущал в себе то беспокоящее его напряжение, которое мешало ему внимательно слушать и смотреть на сцену. Непроизвольно он то и дело поглядывал на потолок зала — не стукнет ли там еще раз какая-нибудь балка о стену репетиционного зала?

Полугодовая работа монтажников в Большом театре оказалась весьма сложной. Достаточно представить себе монтажную площадку на верху здания, жестко ограниченную по размерам контурами театра, площадку, где крайне трудно разместить какие-либо подъемные механизмы, достаточно почувствовать, сколь тяжелы основные фермы новой конструкции сцены, а размеры ее в Большом театре известны всем — и вот вам зримая картина этой монтажной операции, которую смело можно отнести к настоящему мастерству.

Вспомните «восстановительную хирургию» послевоенных годов. Вот где истоки этого умения. Вот откуда идут ступени этого опыта. От поднятых мариупольских и запорожских домен, заводов — к искусству создавать новые, сложные и объемные контуры сооружений внутри уникальных и архитектурно-монументальных зданий.

Евгению Ивановичу запомнилась работа в Большом театре. Кроме профессиональной увлеченности любой живой душе не безразличны и всякие иные впечатления бытия. Разве не интересно хоть и стороной, хоть и мельком, но наблюдать жизнь театра, когда можно заглянуть за кулисы той основной сцены, точную копию с которой лепили монтажники наверху.

В перерывах, особенно в вечерние смены, монтажники не раз спускались вниз, чтобы поесть в театральном буфете.

Но чаще к ним наверх поднимались актеры, директор театра. Однажды приходила даже министр культуры Е. А. Фурцева. Завязался разговор, касающийся не только сроков монтажа.

Володя Резниченко, тот самый монтажник, что лихо грохнул балкой по стене, но потом работал и аккуратно, и четко, попросил Екатерину Алексеевну посодействовать монтажникам в приобретении билетов в театр.

— Ребята интересуются, — сказал он, — насчет «Ла Скала». Может, в Милане придется побывать, по линии монтажа. Или на какой-нибудь Всемирной выставке — монтировать павильоны. Одним словом — для расширения горизонта.

— Вот он пусть и даст билеты, ваш заказчик, — и Фурцева показала на директора театра.

Тот в нерешительности замялся. Билеты были давно распроданы.

— Рабочим надо, надо! — повторила Фурцева. — Как же так? Товарищи делают вам новый зал, сцену. Вы должны найти для них возможность послушать гостей-итальянцев.

Директор билеты достал.

На торжественное открытие нового зала и сцены пришло много артистов, приехали министр культуры, председатель Моссовета. Все монтажники получили благодарность и почетные грамоты. Был хороший концерт, ужин...