Покуда я тебя не обрету

Ноты – довольно увесистую папку – нес доктор Хорват.

– Обычно он играет всего час, – ужасающе громко прошептал он на ухо Джеку, – но сегодня он выступает для вас, поэтому концерт продлится на полчаса дольше!

Разумеется, доктора Хорвата слышала и Анна-Елизавета, и, вероятно, вся церковь.

– Клаус, вы думаете, это хорошая идея? – спросила она коллегу.

– У вас что, есть таблетка, которая заставит меня прекратить играть раньше, чем я захочу? – язвительно произнес отец, но Джек понял, что он лишь дразнит врача – на лице Уильяма играла лукавая улыбка. Он сел на скамью и заглянул Джеку в глаза – так, словно тот только что сказал ему, как любит его и каждый дюйм его шкуры.

– Ты не забыл позвонить сестре, Джек? – спросил отец.

– Конечно не забыл, мы проговорили всю ночь.

– Мой дорогой малыш, – только и сказал в ответ отец. Теперь он смотрел на клавиши, а ногами ласкал педали.

Анна-Елизавета взяла ноты из рук доктора Хорвата и стала их проглядывать.

– Уильям, с моей точки зрения, тут судорога на судороге и судорогой погоняет, – заметила она.

– Анна-Елизавета, тут просто музыка, очень много музыки, – подмигнул ей в ответ Уильям.

Джек занервничал и стал считать канделябры – стеклянные и серебряные, всего двадцать восемь.

– А потом мы займемся джоггингом! – сказал Джеку доктор Хорват. – А после этого поужинаем, вы, я и Уильям. Надо девушкам и выходной дать!

– Превосходно, я жду с нетерпением! – ответил Джек.

– К сожалению, сегодня мы идем не в «Кроненхалле», – сказал доктор Хорват, – но место все равно очень милое и приятное. Хозяин хорошо меня знает и обожает вашего отца, всегда завешивает зеркала, когда принимает нас! – во всеуслышание прошептал доктор Хорват. – Разве это не великолепно?

– Bitte, Клаус! – взмолилась доктор Крауэр-Поппе.

Джек понял, что она будет переворачивать для Уильяма страницы; тот был готов начать. Внизу никто не смотрел в их сторону, прихожане лицезрели лишь суровый наказ из Евангелия от Матфея: «Господу Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи».

Уильям вытянул руки над мануалом, на уровне плеч, и сделал глубокий вдох. Джек заметил, что люди внизу выпрямили спины – ага, значит, они тоже услышали вдох, значит, это сигнал к началу.

– Начинаем! – сказал доктор Хорват, наклонил голову и закрыл глаза.

Руки Уильяма словно покоились на невидимой подушке из теплого воздуха, напоминая пару ястребов, парящих в небе и поджидающих добычу. Внезапно Уильям отпустил их – и началась баховская мелодия, хоральная прелюдия «Liebster Jesu, wir sind hier» («Дорогой Иисус, вот мы здесь»).

– Tranquillo,[31] – мягко сказал по-итальянски доктор Хорват.

И Джек стал слушать, как играет папа. Поражало, как он играл – двигались только руки и ноги, сам же Уильям застыл словно каменное изваяние; слушатели как бы вторили ему – не вставали, не уходили, что там, даже позу никто не сменил. Удивительно! Неподвижно стояли и Джек, и доктор Хорват, и доктор Крауэр-Поппе. Джек не знал, как другие, но его ноги и не думали уставать – он просто стоял рядом и впитывал звуки. А Уильям знай себе играл все свои любимые вещи, «классические стандарты», как выразилась Хетер.

Прошло чуть больше часа, собравшиеся услышали и Генделя, и всех остальных. Когда папа начал токкату и фугу ре минор Баха – знаменитую вещь, самую любимую у проституток в Аудекерк, доктор Хорват толкнул Джека в бок.

– Нам почти пора, – сказал он.

Разумеется, Джек уходить не хотел, но он заметил, что Анна-Елизавета не сводит с него глаз. Джек доверял ей, он доверял им всем. Под токкату и фугу ре минор не слишком приятно спускаться по лестнице, но тем не менее доктор Хорват и Джек покинули Уильяма и доктора Крауэр-Поппе. Папа был слишком сосредоточен и не заметил, как они ушли.

В церкви было тепло, все двери и окна распахнуты настежь. Контрапункты Баха изливались наружу, на площадь; снаружи, на паперти и под деревьями музыка звучала не так громко, как внутри, но было слышно каждую ноту, словно ты и не покидал церковь Св. Петра.

Тут-то Джек и увидел, что во всех окнах и дверях окружающих площадь зданий стоят люди. Куда ни посмотри – везде лица, лица, лица; никто не движется, никто не произносит ни звука – все обратились в слух.

– Конечно, зимой не так! – сказал доктор Хорват. – И все равно его приходят слушать.

Джек стоял у подножия лестницы, ведущей ко входу в церковь, посреди маленькой площади, слушал и смотрел на слушающих людей. Рабочие давно бросили работу и неподвижно стояли на лесах, словно солдаты на посту; инструменты их лежали в сторонке. Но вот рабочий с молотком снял рубашку, те, что пилили, закурили, а четвертый взял в руки кусок трубы и замахал им, как дирижерской палочкой!

– Клоуны! – сказал доктор Хорват и посмотрел на часы. – Пока мест ни одной судороги!

Музыка звучала то все громче, то тише и тише.

– Это еще не конец? – спросил Джек. – Папа еще будет играть?

– Он сыграет еще одну вещь, последнюю.

Оглянувшись, Джек понял, что рабочие на лесах знали программу не хуже доктора Хорвата, они явно стали к чему-то готовиться.

Неожиданно Бах замолк – и в тот же миг из церкви рекой полились люди, точнее, семьи и женщины с детьми. Иные, с совсем маленькими детьми, просто-таки бежали; в церкви остались лишь взрослые и молодежь.

– Трусы! – презрительно сплюнул в возмущении доктор Хорват и с силой топнул ногой. – Джек, готовьтесь. Увидимся позже – нас ждет джоггинг!

Джек понял, что скоро доктор Хорват оставит его, а еще понял, что узнал последнюю вещь, правда, потому только, что ему играла ее в Старом соборе Св. Павла сестра. Разве забудешь эту музыку из фильма ужасов, Боэльманову токкату! Рабочие тоже, видимо, узнали Боэльмана – наверно, Уильям всегда заканчивал этой вещью свои выступления. Судя по всему, заметил также Джек, рабочие знали и что будет дальше.

В Эдинбурге, выйдя из собора, Джек не расслышал ни ноты; здесь же, в Цюрихе, из распахнутых окон и дверей на его уши обрушилось что-то неимоверное. Как он только не оглох! Джек не настолько хорошо знал токкату, чтобы услышать первую папину ошибку, первую судорогу – другое дело доктор Хорват, тот поморщился, словно ему прищемили дверью палец.

– Мне скоро туда! – воскликнул он.

Последовала вторая ошибка, а за ней третья – теперь даже Джек слышал их.

– Судороги? – спросил он доктора Хорвата.

– Вы представить себе не можете, какая пытка для него играть эту Боэльманову вещицу, Джек, – сказал тот, – но он не в силах бросить.

Джек вообразил себе, как папу слушали в Амстердаме проститутки, не внутри, а снаружи Аудекерк, как они, каким бы поздним ни был час, не смели покинуть квартал, пока Уильям Бернс не уберет руки с клавиатуры.

Последовала четвертая ошибка, и доктор Хорват сорвался с места.

– Мне нужно быть там, когда он начнет раздеваться! – крикнул он Джеку, перепрыгивая через три ступеньки.

Музыка продолжала громыхать – невидимый преследователь гнался за кем-то, настигая свою жертву; то была идеальная сцена погони, ничего страшнее себе и вообразить нельзя. Может быть, мне удастся снять такую сцену в следующем фильме, подумал Джек, может, мне удастся уговорить папу сыграть для нее Боэльманову токкату, точно так, как сегодня, оглушительно громко, с ошибками и со всем остальным.

Одна ошибка следовала за другой, даже Джек это понимал. Рабочие на лесах встали на изготовку.

– У меня есть сын! – заорал что есть мочи Уильям, перекрикивая гибнущую под не попадающими по клавишам пальцами токкату. – У меня есть дочь и сын!

Тут, видимо, у него окончательно свело руки, и он изо всех сил обрушил сжатые кулаки на мануал. Из башни с часами в ужасе выпорхнула стая голубей, а рабочие начали петь.

– У меня есть сын! – пели они; подумать только, даже английский выучили, слушая Уильяма Бернса! – У меня есть дочь и сын!

Энтузиазма у исполнителей было явно больше, чем музыкальных способностей, но Джек не мог не влюбиться в них.

31

Спокойно (ит.); указание для исполнителя.