Страница 57 из 72
Мы все тоже держались с Александром Аркадьевичем довольно скованно, боялись навязаться, надоесть, просто погубить банальной болтовней драгоценную творческую минуту. Да и не было опыта общения с великими: черт их знает, как вести себя с ними, принадлежащими чуточку нам, но в основном все-таки человечеству. Так что стремительно складывающееся фестивальное общество было само по себе, а Галич сам по себе.
К счастью, вечером длинного и редкостно насыщенного первого новосибирского дня я увидел другого Галича.
Что это были за песни, говорить не стану — нынче настоящий, не урезанный Галич хорошо известен, а там был именно настоящий, “избранный” Галич, вся его классика. Помню, лишь одна песня прозвучала бледно: единственная о любви. Что поделаешь — в большинстве своем даже очень крупные поэты не универсальны. У кого некрасовский талант, у кого есенинский…
Мы молчали. И не только потому, что после отточенных песенных слов любые свои прозвучали бы убого. Было невозможно представить себе только что услышанные стихи на официальной советской сцене.
Видимо, Галич тоже почувствовал это и решил нам помочь.
— Смотрите, ребята, — сказал он, — песен много, можно выбрать те, что поспокойнее.
Концерты в Академгородке и в нескольких городских залах шли каждый день. Ажиотаж был фантастический. Помню расписание в одном из залов: первый концерт в полдень, потом в четыре, потом в восемь, потом в полночь. Видимо, нечто похожее было и в других местах. То ли с ужасом, то ли с гордостью рассказывали, как перед ночным концертом в огромном зале кинотеатра выломали дверь.
Александр Аркадьевич выступил только один раз: дальше власти стали стеной. Фестиваль — ладно, но чтобы без Галича.
Однако без Галича все равно не получилось. Его песни стали “показывать” на вечерах другие барды — ближе всего к первоисточнику получалось это у тогдашнего президента клуба самодеятельной песни Сережи Чеснокова, физика из Москвы, худенького парня, спокойного, вежливого и бесстрашного. Да и сам Галич пел, пожалуй, каждый день. Ведь помимо официальных, то есть платных, концертов, были иные: для ученых, для актива, для организаторов, для социологов, проводивших дискуссию по проблемам бардовской песни.
Вот Галич на сцене, скованно звучит первая фраза:
— Вы, наверное, думаете — усатый дядька, и вдруг с гитарой…
Поэту неловко, он словно оправдывается. И мне в зале чуточку неловко. Что на подмостках с гитарой — это, конечно, здорово. Но не на фестивале бы, в очередь с мальчишками, а во Дворце спорта, при битковом аншлаге, и чтобы на афише единственное имя… Но таких концертов у Галича не было и, что куда хуже, не было и у нас. Не его обездолили — страну обокрали…
С удовольствием и облегчением замечаю, что Галич наконец обрел нормальную компанию, без которой российскому человеку никакая слава не в радость. Он подружился с Юрой Кукиным. Кукина я до фестиваля не знал, хотя песни его слышал, и они мне не нравились, кроме одной, знаменитой: “Люди посланы делами, люди едут за деньгами, убегают от обиды, от тоски. А я еду, а я еду за мечтами, за туманом и за запахом тайги”. Остальные песни грешили сентиментальностью, и Кукин заглазно представлялся мне бледным тонкошеим молодым человеком со сладким голоском и женственными чертами. Оказалось, все наоборот: коренастый крепыш с хриплым голосом и криминальной физиономией. При этом Юра действительно был сентиментален и профессию имел — учить детей фигурному катанию. Пел он стоя, поставив ногу на низкую скамеечку и наклонясь вперед. Обаяние его было бесконечно, я орал и хлопал вместе с залом. Все-таки бардовская песня — совершенно особое искусство, ее нельзя разложить на составные, надо только слушать, причем в авторском исполнении. Тут не слова главное и не музыка — личность, на девяносто процентов личность. Юра и рядом с Галичем оставался личностью, они быстро перешли на “ты”, “Юра — Саша”, ходили вместе, и лица их обычно были сильно румяны, боюсь, не только от горячих споров об искусстве…
И как же перепугались власти! Впрочем — не зря! Новосибирск показал, какой взрывной, будоражащей силой, каким воздействием на слушателя обладал немолодой лысоватый человек с обычной гитарой. Больше колебаний не было: Галичу перекрыли все пути, кроме одного — в глухое безвариантное диссидентство. Он не уходил во внутреннюю эмиграцию — его отправили во внутреннюю ссылку без права переписки с народом.
Кстати, вскоре после новосибирского фестиваля, буквально недели через две, проявил себя загадочный четвертый микрофон: началась полоса неприятностей. Задела она и нас, и других участников смотра самодеятельной песни — у меня, например, закрыли две уже принятые книги. Но, насколько помню, никто ни о чем не пожалел. В конце концов за все положено платить. Ведь целую неделю мы были свободными людьми. Нам выпало счастье участвовать в последнем, предельно нерасчетливом и, возможно, именно потому удачном арьергардном бою “оттепели” — впрочем, может быть, это была первая атака еще далекой перестройки? А главное, мы надышались поэзией Галича на многие годы вперед.
Я уже написал, что новосибирский праздник вольной песни сыграл особую роль в жизни Галича. Да, вот так вышло, что это было единственное — подумать только, единственное! — его публичное официальное выступление на Родине. Первое и последнее. Лишь один свободный глоток воздуха перепал великому барду в любимой стране…»[23]
Репрессии в отношении Александра Аркадьевича начались, как известно, в начале семидесятых. Большинство исследователей склоняются к мысли, что последней каплей в чаше терпения властей и стало то выступление Галича в Новосибирске. Однако некоторыми высказывается и другая точка зрения.
«Существует версия, что гонения начались после легендарного сибирского концерта в 1968 году. Тогда он исполнил песню памяти Пастернака. И весь зал — более тысячи человек! — встал. Однако за то выступление Галича лишь пожурили в Союзе писателей, — пишет в интервью с Аленой Галич корреспондентка О. Барциц[24]. — Серьезные проблемы у поэта возникли позднее, когда его стихи были изданы за границей — в те времена это считалось страшным преступлением. Но советским властям не было дела до того, что сам автор понятия не имел о той злополучной публикации. Даже его биографию западные составители банально переврали — и не потрудились проверить ошибочные сведения.
Как бы там ни было, этот снежный ком уже нельзя было остановить. Масла в огонь подлил и член политбюро Дмитрий Полянский. Его дочь вышла замуж за актера Ивана Дыховичного. На свадьбе молодежь включила записи Галича. Полянский быстренько накатал донос на “зарвавшегося” барда. В Союзе писателей тут же состоялось заседание. На повестке дня стоял вопрос о моральном облике писателя Александра Галича — голосовали за исключение. Опальному поэту платили крошечную пенсию — пятьдесят четыре рубля, неоднократно пытаясь лишить его и этих, в сущности, жалких грошей. Чтобы хоть как-то свести концы с концами, Галич был вынужден распродавать свою библиотеку. Вскоре судьба приготовила ему новый удар — исключение из Союза кинематографистов…»
Если вы прочитали главу «Одесские песни» по просьбе ЦК КПСС», то наверняка помните имя высокопоставленного советского деятеля Д. С. Полянского.
В монографии Марка Цыбульского «Жизнь и путешествия Высоцкого» (которую я настоятельно рекомендую каждому) в главе «Высоцкий и Галич» о случае на свадьбе дочери члена политбюро говорится более подробно и приводится цитата из книги некоего Х. Смита «Русские»: «Падение Галича началось с вечеринки в декабре 1971 года, на которой он даже не пел. По словам Галича, Высоцкий пел его песни на свадьбе актера Ивана Дыховичного, женившегося на Ольге Полянской, дочери члена политбюро. Полянский, имеющий репутацию консерватора, усмехался, слушая песни Высоцкого, но пришел в ярость, услыхав острые сатиры Галича… По словам Галича, Полянский в тот же день позвонил Петру Демичеву, главному партийному надзирателю за культурой, и через десять дней, 29 декабря, Галич был исключен из Союза писателей за пропаганду сионизма, поощрение эмиграции в Израиль и отказ осудить издание своих песен на Западе».