Страница 2 из 72
Поверьте, графоманов хватало и в те темные годы, а уж сколько их ломанулось в жанр на стыке 80–90-х годов — не перечесть. Слушатель (то есть народ) сам делает выбор. Всегда. Что далеко ходить? Пять лет, как нет Михаила Круга. Что, он один был в своем жанре? Нет, тысячи метят на его место, а оно все пусто, хотя и «свято»…
Я слушаю и коллекционирую эту музыку больше двадцати лет, последние пять газетными и журнальными публикациями о жанре зарабатываю на жизнь; волей не волей, в курсе всех событий и новинок. И сейчас мне хочется сказать, что направление, зовущиеся сегодня «русским шансоном», в корне отличается от «блатных песен» советской эпохи далеко не в лучшую сторону.
Современный жанр мотает из крайности в крайность от яростных выкриков: «Привет ворам, смерть мусорам!» до слезливых комсомольско-каэспэшных ватных текстов, напетых под аранжировку (типа «шансон»). Все это грустно.
Прошу извинить за резкость тона — это мое личное мнение.
Вернемся в фарватер нашего «исторического экскурса». Итак, я настаиваю, что в 30–80-е годы термин «блатной песни» включал в себя не столько криминальные композиции, сколько целый спектр разноплановых произведений, загнанных в подполье государственной идеологией. Что я имею в виду конкретно?
Началась в конце 20-х борьба с «цыганщиной» на эстраде, перестали звучать с большой сцены «Две гитары», «Очи черные», «Пара гнедых» — и моментом оказались в неофициальном репертуаре. Сочинял сам народ злободневные песенки: «Нам электричество пахать и сеять будет», например, или зарисовку об эпидемии холеры в Одессе в 1970 году… Могли прозвучать подобные вещи в то время, пусть не с эстрады в концертном зале, но хотя бы в захолустном клубе? Исключено.
Тоже, выходит, падают эти песенки в нашу «блатную» копилку.
Идем дальше, старые «одесские штучки» 20-х и более поздних годов, тюремно-криминальные пока не трогаем, но «Бублички», «У самовара я и моя Маша», «Школа бальных танцев», «Поспели вишни». Плюсуем?
Эмигрантские вещи, такие как «Журавли», «Я тоскую по родине» и далее. Нет вопросов?
Военные песни — не о Красной армии, а о Белой. Туда же?
Множество произведений на стихи Есенина, Северянина, Горбовского… Понятно.
Как быть с дворовой лирикой? Все ныне затертые до дыр Женей Осиным, Владимиром Маркиным и группой «Нэнси» старые хиты попадали когда-то под разряд «запрещенных» и исполнялись кем? Правильно, Северным, Комаром, «Слепыми», «Магаданцами». А вы говорите, «блатняк» — это про тюрьму.
И, наконец, шедевры на криминальную тематику. Да, были, но только как ОДНА ИЗ СОСТАВЛЯЮЩИХ жанра и лишь в девяностые стали считаться практически базисом «русского городского романса». На самом деле это мнение в корне неверно.
Чуть дальше мы слегка (не углубляясь в дебри былинных сказаний, странствий Ваньки Каина и прочей мифологии) коснемся истоков зарождения «жанровой песни» и вечных гонений, связанных с ней. А пока забежим слегка вперед. Как же выжил «русский жанр» в условиях невероятного прессинга 30–80-х годов XX века?
Ведь носителей этого вида искусства в буквальном смысле, говоря языком газеты «Правда», выжигали каленым железом, прижимали к ногтю, безжалостно выкорчевывали и даже «морили дустом, как клопов»!
А очень просто — жанр отыскал себе несколько укромных «уголков», фигурально, конечно, выражаясь. Первый и главный — он осел в народной памяти, а частично эмигрировал вместе с народом (подробно об этом в моей книге «Русская песня в изгнании»). Вот почему весь репертуар, особенно послевоенной волны эмиграции (как правило, детей революционных беженцев), составляли одни и те же песни. Взгляните на обложки! Везде: «Две гитары», «Гори, гори, любовь цыганки», «Выпьем мы рюмку водки» и т. д. Не знали другого.
Второй и самый важный для развития момент — жанр ушел в рестораны и продолжал все годы звучать с кабацкой сцены у себя на родине. Правда, советская власть не могла оставить эти островки «нэпа» без пригляда и создавала загадочные организации типа ОМА (Объединение музыкальных ансамблей, в каждом городе свое), призванное надзирать за репертуаром коллективов точек общепита.
О! Как шикарно, наверное, было трудиться, скажем, в МОМА (Московском объединении).
Пришел в кабак (взял с собой двух-трех друзей, не наглея), нарядился «для блезиру» в костюм и очки, папку подмышку — сидишь, инспектируешь музыкантов, а сам метрдотель тебе лично стол накрывает, икру с балыками на скатерть мечет и коньяк наливает. Именно так описывают эту коммунистическую бредовую показуху бывшие лабухи.
Я хочу привести воспоминания мэтра русской песни из Нью-Йорка, а некогда руководителя оркестров многих советских ресторанов Михаила Александровича Гулько, которыми он любезно поделился специально для этой книги.
«Я много лет проработан руководителем ресторанных оркестров по всей стране (от Сочи до Камчатки). Люди приходили к нам отдохнуть, потанцевать, послушать не надоевший до чертиков репертуар: “И Ленин такой молодой и юный Октябрь впереди!”, а что-нибудь душевное, со смыслом. Такие песни запрещали официально, но мы, конечно, только их и играли: “Журавли”, “Мурку”, “7.40”, “Лимончики”, “Ах, Одесса!”… Козина, Лещенко, Вертинского…
В общем, ты сам все знаешь. Руководитель ансамбля каждый вечер заполнял специальный документ — рапортичку так называемую, — где писали, что якобы за вечер мы сыграли столько-то одобренных отделом культуры песен советских композиторов. Хотя никто их на самом деле и не думал исполнять.
Помню, я работал в ресторане “Хрустальный” на Кутузовском проспекте, там сейчас “Пицца-Хатт”. Однажды к нам пришел поужинать мой товарищ, музыкант Коля Бабилов. Раньше он работал у меня в коллективе ресторана “Русалка” в саду “Эрмитаж”. Очень хороший парень, с безупречной по советским меркам биографией, его кандидатуру одобрили “наверху” и он стал плавать на кораблях с партийными делегациями, обеспечивая им культурную программу. Накануне он прибыл из Сиднея. Я знал об этом и, желая сделать ему приятное, объявил: “Для нашего гостя из Австралии! Звучит эта композиция”. И запел “Гостиницу” Кукина: “Ах, гостиница моя, ты, гостиница, на кровать… — там поется, “присяду я”, а я спел: — “…Прилягу я, а ты подвинешься…”
В это время в зал пришли две тетки из отдела культуры. Пришли вдвоем, и наша официантка, представляешь, наверное, не в духе была, говорит им:
“И не стыдно вам, приличным вроде женщинам, ночью по кабакам без мужиков таскаться?” Те позеленели, но остались. Послушали, что я спел, и, желая на ком-то зло сорвать, настучали. Утром я был уволен и сослан в ресторан “Времена года” в парк имени Горького. Была зима, и там абсолютно не было народа. Атмосфера царила просто жуткая: собирались одни бандюги и глухонемые с заточками. Там был “смотрящий” по кличке Вадик Канарис, и мне подсказали: чтобы спокойно работать, надо переговорить с ним. Его любимой песней была вещь из кинофильма “Генералы песчаных карьеров”. Вот он появляется со свитой в заведении, и я объявляю со сцены: “Для Канариса! Лично! Звучит эта композиция!”
Михаил Гулько на сцене ресторана
Ему понравилось очень, контакт вроде установился.
Вдруг — раз! На следующий день мне звонят из милиции: “Гражданин Гулько! Зайдите, есть разговор!” Я прихожу, сидят двое: “Вчера вы пели песню для Канариса! Кто это такой?” Я отвечаю: “Адмирал Канарис — шеф германской военной разведки, абвера”. Они переглянулись: “А у нас другая информация!”. “Не знаю, — говорю, — ребята какие-то залетные попросили так объявить песню”. В общем, отстали от меня.
В 1972 году я работал в ресторане “Огонек” на “Автозаводской”, там неподалеку жили многие известные спортсмены — Стрельцов, Воронин. Гуляли они, конечно, с размахом. На меня в то время кое-кто из МОМА косился, хотел сместить с должности руководителя коллектива. Подсылали людей с магнитофоном, чтобы записать, как я “запрещенный репертуар” лабаю. Исполнил я как-то вечером “Журавлей”: “Здесь, под небом чужим, я как гость нежеланный…”[1] А на следующее утро проходили какие-то выборы. Прописан я был далеко от работы, в Серебряном Бору, и голосовать не пошел, естественно, после бессонной ночи. Все это сложили вместе, меня вызвали в органы, прямо на месте отобрали паспорт и аннулировали московскую прописку.