Нобель. Литература

Конечно, Луиза Глюк расколола (Глик правильно, потому что Глюк — это такое немецкое написание, в английской традиции Глик)… Мы раскололись после присуждения ей премии по довольно привычным линиям, русское общество ищет любого предлога, чтобы только расколоться. И сразу появились люди, в частности, верлибристы, которые стали говорить, что это исключительная по глубине поэзия, какое счастье, что Нобелевский комитет принял наконец не политическое решение, какое счастье, что Нобеля наконец дали чистому поэту, у которого нет никакой идеологии. Как вся университетская Америка, она придерживалась традиционных либеральных ценностей, но не более того.

Луиза Глик, в общем, — здесь я в панике уже начинаю выбирать слова, — плохой поэт, да, плохой.

Но плохих поэтов не бывает. Луиза Глик участвует в общем поэтическом деле посильной гармонизации мира. И любая поэтическая речь — это лучше, чем стрелять по птицам из рогатки, да? Давайте я буду говорить банальности. Мне иногда хочется, знаете, перейти наконец в разряд людей, каждое слово которых встречается одобрением. Мне этого все равно не положено, я даже написал как-то грешным делом, что надо мне проповедовать зло, потому что тогда наконец люди его возненавидят.

Но если говорить объективно, то можно сказать несколько банальностей: что-нибудь, что всегда говорил Бродский о поэтическом языке, что поэт — орудие языка, инструмент языка, что писание стихов — это самое гармонизирующее занятие на свете. Надо здесь добавлять: «Да, в чрезвычайно значительной степени, чрезвычайно» — и закуривать, все время закуривать. В чрезвычайно значительной степени.

Но если говорить совсем серьезно, то я как-то не вижу особого вклада Луизы Глик в гармонизацию мира. Когда она в молодости, как все хорошие американские поэты, писала в рифму, то и тогда ее стихи не блистали глубиной мысли, но в них, по крайней мере, была какая-то попытка с помощью рифмы гармонизировать мир. Когда я читаю книгу «Дикий ирис», которую считают лучшей ее книгой, может быть, конечно, вся проблема в ее переводчике Кокотове, нельзя же только заслугами или бедами переводчика объявлять, обвинять книгу и объяснять ее неуспех в моем случае.

Я в оригинале посмотрел довольно много стихов, не все, там 54 стихотворения. Некоторые — проверить все-таки, насколько они адекватно переведены — я слазил в оригинал, он доступен. Они переведены адекватно, это слабо, ничего не поделаешь.

И тут же приходится все время, значит, оправдываться перед Нобелевским комитетом, но тут я вспоминаю замечательную реплику Ахматовой, понимаете, когда Ахматова, говоря о награждении Государственной премией какого-то голимого графомана, сказала: «Что вы хотите? Это их премия, кому хотят, тому дают». Что вы хотите? Это их премия! Они вручают ее, как им кажется, за идеализм, наверно, следование каким-то идеалам у Луизы Глик есть.

Я стал думать, что меня злит, ведь не завидую же я, в самом деле, тому, что она получила Нобелевскую премию. Я не был ее конкурентом, я, по крайней мере, пока не рассматриваюсь как один из наиболее очевидных претендентов, это в будущем. Пока я рассматриваю ее творчество как имитацию. Это меня бесит. Это имитация в очень легком жанре, в легком не потому, что он легок, как оперетта, а потому что он не требует усилий. Такие стихи писать действительно не нужно особой глубины, задумчивости, опыта жизненного. Я вам сейчас их приведу, а вы будете со мной соглашаться. Или не соглашаться.

Утреня

Это обычное стихотворение об агностицизме, который себя преодолевает, но какое оно фальшивое! Понимаете, какое оно наигранное! Это про наперстянку, про схож ли ты с боярышником, схож ли ты с наперстянкой — я иногда думаю, что в этом стихотворении любое слово можно было заменить. И беда в том, что большинство ее стихотворений на это же похожи. Это, знаете, седьмая вода на Эмили Дикинсон.

Эмили Дикинсон действительно женщина-садовод, потому что ей закрыта в силу трагических обстоятельств ее жизни любая жизнь, кроме дома в Амхерсте. И думает она о боярышнике и наперстянке: «Трактирщик бражницу-пчелу прогонит с наперстянки, а я продолжу пьянку». Это ее мир. Ее мир был вынужденно ограничен ее садом, домом, чердаком и книгами.

Но Луиза Глик, человек XX века, которая преподает в Йельском университете, могла бы как-то, мне кажется, несколько расширить и словарь, и эмоциональную палитру поэзии. Я не призываю ее сочинять политические стихи или экзистенциальные стихи какие-то, тем более что она до известной степени экзистенциальные стихи и сочиняет, просто вся эта философия сводится к азам, это все уже было многократно. Но мне хотелось бы большего эмоционального диапазона. Диапазона эмоционального прежде всего потому, что поэзия — это, по определению Пастернака, «обнявши, как поэт в работе, что в жизни порознь видно двум». Это всегда синтез двух, часто противоположных, мировоззрений. Это вольтова дуга, возникающая между полюсами. Этого второго полюса я у Глик не вижу. Я вижу, должно быть, очень хорошую женщину, которая много думает о своих отношениях с Богом и иногда с мужчиной. С мужчиной мало, любовной лирики очень мало. Но то, что я читал, — это какая-то удивительная монотонность.

Полевые цветы

Это по мысли даже мило. Просто это изложено никак, в том-то и дело. Я вообще думаю, что верлибр — это очень славная штука, но, как говорил Давид Самойлов, тогда это должно быть «отойдите, непосвященные», тогда это должно быть действительно показателем чрезвычайно высокого мастерства. Когда вы пишете свободным стихом, вы должны сделать так, чтобы сила мысли, оригинальность мысли, внутренний костяк формы держали стихотворение там, где вы демонстративно отворачиваетесь от таких скреп, как рифма и размер. Вы должны держать стихотворение чем-то более глубоким: динамикой внутренней, потрясающей мыслью, как у Самойлова удерживает: