Нобель. Литература

При этом надо сказать, что стилистически, но я знаком с ним только в переводах, он гораздо чище и прозрачнее: нет у него маркесовской густоты, но зато есть замечательная такая точность, точность психологическая и, прежде всего, социальная. Он, в большей степени, историк, я думаю, нежели психолог. И, может быть, именно благодаря ему перуанская литература в целом получила во всем мире имидж интеллектуальной.

Про Маркеса можно сказать все что угодно, кроме того, что он интеллектуал. Он чувствилище такое великолепное, он замечательный пересказчик и строитель национального мифа. А Варгас Льоса — это такой гений социального эксперимента. При этом, чего нельзя у него отнять, — особенно это чувствуется в «Войне конца света», потому что это вообще очень грустная книга, — он все понимает про тоталитарную секту, он понимает, что она обречена, он понимает, что ее руководитель тоже обречен быть диктатором, но он жалеет, понимаете. Там есть мальчик такой, Блаженненький его зовут, который обмотал себя проволокой до того, что у него все тело коркой покрыто красной, но он жалеет себя. Там есть такой Леон, уродец с огромной головой и крошечным тельцем. Он этой огромной головой сам выучился читать и писать. В некотором смысле, Леон — это такой автопортрет человечества, это уродец с огромной головой, который может все придумать, все понять и ничего не может осуществить маленькими ножками.

И Льоса, в каком-то смысле, как это ужасно ни звучит, сентиментальный писатель, и я его за это склонен уважать. Он человека жалеет. В Маркесе есть что угодно, кроме жалости. Это наоборот такое кровавое мощное полотно и такое сочетание возбуждения и брезгливости вызывают у него люди. Льоса, как положено все-таки интеллектуалу, задумчиво сожалеет о человеческой участи.

Один есть недостаток, мне кажется, у его текстов. Все-таки они на протяжении своем немного резковаты, немного там не достает, лично мне, фабульной динамики. Но, с другой стороны, он ведь и пишет не ради сюжетной динамики, он наоборот всегда утверждает, что литература должна требовать от читателя некоего усилия. Может, если бы не было этого усилия, его книги забывались гораздо быстрее, а так все-таки он заставляет нас немножечко нарушать свой каждодневный распорядок. Хотя «Тетушка Хулия и писака» — это такая легко написанная вещь, когда она напечатана была в «Литературке» в семидесятые в России, то была абсолютным хитом.

Последнее, на чем бы я остановился: часто его предшественником называют Жоржи Амаду, такого замечательного бразильца, который тоже в России переводился и писал примерно о том же круге тем. Но соотносятся они примерно, на мой вкус, как, скажем, Максим Горький, если за Амаду принять Горького, ну и кто-нибудь из крупнейших прозаиков российских 70-х годов, как Трифонов, например, или Аксенов.

Гораздо большее разнообразие, гораздо больше планов бытия подсвечено у Льосы. Это все-таки следующий, гораздо более плодотворный, продуктивный и гораздо более, я бы сказал, многоплановый этап развития латиноамериканской прозы. Это какой-то качественный скачок, потому что, и, может быть, именно то, что у него нет четко окрашенных политических убеждений, а есть просто общее восхищение и спор по поводу человечества, может быть — это и есть самое главное его достижение.

Если пофантазировать, какой один роман останется через 100 лет, я вам точно совершенно скажу, что «Город и псы» — это первый самый скандальный, самый сенсационный, самый простой роман. Но «Город и псы» — это книга, которая вызвала такой шум и тут же была переведена. В ней видят и насмешку над латиноамериканскими диктатурами, и вызов, как тогда писали, латиноамериканской военщине. И вообще, люди любят почитать про казарменную дисциплину, такой школьный-то опыт у каждого есть или армейский, поэтому такой национальный мазохизм, с которым это написано, он всегда будет приветствоваться.

Нет, конечно, я думаю, что у него есть еще один роман, «Праздник козла», об эпохе Трухильо, и есть у него очень недурная автобиографическая книжка «Рыба в воде» про то, как он порывался стать президентом, такой типа «Как меня выбирали в губернаторы».

Сам Льоса сказал, что через 100 лет он хотел бы, чтобы остался «Разговор в „Соборе“».

Может быть, потому, что он самый простой. Не по композиции, не по приему, а просто по количеству действующих лиц.

Я думаю, большинство авторов через 100 лет вообще будут упоминаемы просто списком произведений. В случае Льосы — это список достаточно солидный. И просто то, что человек попытался в одиночку написать всю перуанскую литературу, — это подвиг, который запомнится. А уж конкретика — это для любителей и специалистов. Если через 100 лет люди вообще будут читать.

Наиболее подходил ему уже, к сожалению, утраченный, читатель советского среднего класса, который проглатывал и «Город и псы», и «Капитана Панталеона и роту добрых услуг» и, разумеется, «Тетушку Хулию и писаку». Это был результат той самой культурно-политической утопии, которую Льоса хотел бы построить в Перу. Советский Союз и был такой культурной утопией: страшная милитаристская страна, в которой есть довольно большая умная, интеллектуальная, читающая прослойка. Она как бы не была целью этого режима. Целью этого режима были, условно говоря, или милитаристские достижения или шарашки, то есть интеллектуалы, которые обеспечивали эти достижения. Но всеобщее среднее образование случайно породило эту читающую прослойку, которая была его идеалом.

Льоса говорил: «Писателю самое важное достучаться до простых людей». Но кого он имеет в виду под простыми людьми? В Латинской Америке есть огромный слой людей, которые не читают вообще — это маргиналы, это бедняки, но они совсем не маргиналы, они составляют значительную часть общества, это люди, живущие за чертой бедности, это люди, живущие тяжелым повседневным трудом. Латинская Америка довольно бедный край, иначе бы стену на границе Трамп бы не строил.

И у меня есть ощущение, что под простым читателям он имеет в виду среднего латиноамериканского интеллигента, каким он сам был году этак в 1965, когда папа перестал давать ему деньги, когда он сбежал из военного училища и заработал журналистским трудом настолько, чтобы сводить концы с концами. Или такого журналиста, среднего опять-таки, как Маркес, который в какой-то момент на вопросы жены: «А что мы будем есть?», отвечает: «Дерьмо!», запирается и начинает писать великий роман.

Действительно, не могу сказать, что это простые люди. Простых людей вообще как-то я не очень видел, простых людей не бывает. Но это не низшие слои общества, это средний класс. На него ориентирован Льоса, и они его читатели везде, во всем мире. А до бедняков умел достукиваться Лев Толстой, и то, не сказать, что бы это сделало их счастливее.

Что касается конфликта с Маркесом, это беда, что о Льосе, — который написал все-таки штук 30 очень сложных книг, из них романы составляют большинство, но это далеко не только романы, — филологи и социальные мыслители помнят только то, что он дал пощечину Маркесу. Типичное проявление, как сказал бы Гессе, фельетонной эпохи. На самом деле между ними существовали даже не личные, это же не из-за женщины случилось, а политические разногласия. Маркес в какой-то момент симпатизировал Фиделю Кастро, увлекся леворадикальной риторикой и поверил в построение социализма. А Льоса как раз в этот момент разуверился в таких вещах, ему показалось, что Маркес пошел не туда, хотя до этого между ними были нежнейшие отношения. Нормальная история. Говорят, они действительно перед уходом Маркеса примирились.

Что касается радикального художественного жеста — для своего времени гораздо более радикальным художественным жестом было написать «Литуму в Андах» или, что еще более радикально, «Город и псы» — роман, который действительно задевал фундаментальные черты национального характера, роман довольно ядовитый.

Писатель совершает, как правило, художественные жесты, как у Бабеля сказано: «Перестаньте скандалить за вашим письменным столом и заикаться на людях. Представьте себе на мгновенье, что вы скандалите на площадях и заикаетесь на бумаге».