Нобель. Литература

И, кстати говоря, мне-то Голдинг симпатичнее всего не там, где он пафосно серьезен, как в том же «Повелителе», а там, где он насмешлив. Из его трилогии насмешливых повестей, куда входят «Клонк-клонк», «Бог-скорпион» и «Чрезвычайный посол», мне симпатичнее всего, грешным делом, «Чрезвычайный посол». Это очень смешная история о том, как в Древнем Риме некий изобретатель, библиотекарь Фанокл, выдумал книгопечатание, порох, чуть ли не электричество, все главные вообще сокровища цивилизации. Но император отсылает его, потому что он думает, у него же есть такой племянник, графоман Мамиллий, который всех зачитывает своими стихами, и он говорит: «Триста тысяч экземпляров стихов Мамиллия. Нет, в Китай!» и отправляет его чрезвычайным послом в Азию. Потому что мысль Голдинга о том, что технический прогресс не меняет людей качественно, а только умножает количество ерунды в мире, это мысль глубокая. Я уже не говорю о том, что вещь написана смешно, когда он касается египетских или римских реалий, этот абсурд монархий получается у него очень весело.

У него был замечательный роман «Зримая тьма», довольно поздний. Была еще прекрасная «Морская трилогия», тоже аллегорическая, последний его текст. Я ее не читал, как-то все руки не доходят, но мы понимаем, что любим-то мы Голдинга именно за его полуфантастические притчи, в которых человек выглядит, как правило, слабым, жестоким и подверженным мифам. Конечно, наше самомнение сильно повышается, когда мы читаем Голдинга, мы думаем, что мы-то не такие. Но если почитаешь «Наследников», мы понимаем, что мы все наследники выживших, а для того, чтобы выжить, надо быть свиньей. И эта мысль в «Наследниках» проведена очень зримо. Я, кстати, вспоминаю, как Михаил Успенский — человек, из всех фантастов мне известных, пожалуй, наделенный наиболее тонким вкусом, — сказал, что безусловно, «Наследники» — это лучшая фантастическая притча XX века, причем, дочитав эту вещь, нужно немедленно начинать читать ее сначала, потому что правильно понять ее, расположить в уме, можно лишь после трех прочтений, даже в блистательном переводе Виктора Голышева, который способен любой текст сделать ясным. Но действительно раскрытие механизмов, первобытных механизмов, которые в нас живут, — в этом Голдингу нельзя отказать, он всем нам сказал, что мы далеко не такие славные парни, какими кажемся.

При этом удивительно, что человеконенавистник Голдинг, автор таких жестких книг, был отличным семьянином, добрым отцом и вдумчивым собеседником журналистов. Он никогда никому не нахамил в жизни, это замечательное достоинство. Он выглядел мрачным и неприступным, а был душевным человеком, это лишний раз напоминает нам о том, что мизантропы-теоретики гораздо лучше филантропов-практиков, которые на самом деле за свое добро загрызут любого усомнившегося. И то, что Голдинг был такой милый малый в сущности, может, это объясняется тем, что слава пришла к нему, когда ему было уже пятьдесят, и она его не успела испортить.

Сделала ли его человеконенавистником война? Он прошел войну примерно так же, как Шаламов прошел лагеря. Он сказал, что лагерь — это опыт тотально негативный, и точно так же Голдинг сказал, что война никакому добру не может научить. И не только потому, что возможны такие правила, а потому, что человек в критической ситуации будет спасать свою шкуру все равно, и осуждать его за это так же глупо, как пчелу за творение меда.

Но, надо сказать, что ведь Шаламов был глубоким «леваком» еще до этого всего, и Шаламов считал труд первородным проклятием, а человека неудавшимся проектом задолго до своего лагерного опыта. Это лишний раз доказывает, что человек из испытаний выносит только свои окрепшие заблуждения, а не какой-то новый опыт. Голдинг увидел на войне подтверждение своих давних мыслей, а Солженицын увидел в лагере подтверждение своих. И, как сказал тот же Солженицын, всякий из нас способен объять только ту часть истины, в которую он уперся рылом. Голдинг, видимо, еще до войны в нее уперся, но он от природы Хрюша. Кстати говоря, в иные минуты такой взгляд очень легко признать за истину, особенно как посмотришь, как любые абсолютно представители человечества, в том числе сейчас наши соотечественники, радостно кидаются на первую возможность побыть Повелителем мух, побыть этой свиной головой. Злой человек очень привлекает — другое дело, что ведь есть Ральф. Есть Ральф, который может противостоять этим соблазнам, есть Хрюша, который говорит, что у нас же есть закон, и символом закона выступает рог: у кого рог, тот говорит.

В конце этот рог растоптали, что мы сейчас и наблюдаем. Но в принципе есть небольшой процент людей, — может быть, это наследники отдельной боковой ветви человечества, чудом уцелевшие, — есть небольшой отряд людей, который способен этому пещерному зову противостоять. И их хватает, чтобы мир спасался. Вопрос только в том, как научиться выделять этих людей и воспитывать их, но морские офицеры в романе — плохие педагоги, и они не опознают их. Тем не менее, сам опыт человеческий более оптимистичен, человечество, в отличие от голдинговских героев, сумело выжить на необитаемом острове, и это дает нам некоторую надежду, хотя Голдинг сказал бы, что это счастливое исключение.

Он считал свой роман скучным и сырым только потому, что эта книга была отвергнута двадцать одним издательством. Понимаете, он очень прислушивался к негативным мнениям о себе. Прежде чем Lord of the Flies стал программным произведением, он был выруган всеми критиками, он очень негативно был встречен. И, надо сказать, что все следующие произведения Голдинга встречались утверждениями, что это еще хуже, чем было раньше. Это потому, что он двигался вперед, понимаете, и, если исходить из этого, то каждый следующий его роман, встречавшийся руганью, был, значит, каким-то исчадием ада. Как литератора его ценили, но как мыслителя не уставали опровергать. И только Нобель, я думаю, послужил ему небольшим утешением, и то сразу после Нобеля некто из критиков написал — ну вот, теперь следующий роман Голдинга уж точно нас разочаровал, как впрочем, и у всех писателей, получивших Нобелевскую премию. То есть ему почить на лаврах не дали.

Что касается того, оправдан ли пессимистический взгляд Голдинга на молодежь, ужасную вещь вам скажу, большинство писателей мечтали в детстве быть писателями, а вынуждены были работать учителями, как Стивен Кинг, как Аксенов в эмиграции, как Голдинг, для них педагогика была вынужденной уступкой. А я мечтал в детстве быть учителем литературы, писательство — это скорее моя профессиональная болезнь. Я наслаждаюсь педагогикой, я люблю, когда класс меня слушает, когда он мне отвечает и когда мы вместе что-то формулируем. Для меня это азартное занятие, как горные лыжи, но горные лыжи мне не даны, а это дано. Человек, не имеющий вкуса к педагогике, не должен этим заниматься, есть несколько профессий, очень сложных, — разведчик, сталевар, горнолыжник, — которыми нельзя заниматься без любви. И если вы в школе преподаете без любви, она вам отомстит так же, как горные лыжи мстят неопытным лыжникам, вы переломаетесь. И больше вам скажу, в литературе меня из коллег любят очень немногие, это нормально, в общем, писатели друг друга не любят. Точнее, графоманы друг друга не любят, писатели-то еще ничего, но сейчас почти не осталось писателей. А в школе меня бескорыстно любят человек пятьдесят учеников и человек двадцать учителей. Большинство писателей надеется когда-нибудь бросить школу и уйти в литературу, а я надеюсь когда-нибудь написать все, что я хочу, и уйти в школу. И в этом смысле я резко отличаюсь от Голдинга. Не знаю, дадут ли мне когда-нибудь Нобеля, но какую-нибудь профессиональную учительскую награду, я думаю, дадут.

1987

Иосиф Бродский

Иосиф Александрович Бродский — русский и американский поэт, эссеист, драматург, переводчик. В 1987 году Бродскому была присуждена Нобелевская премия по литературе с формулировкой «за всеобъемлющую литературную деятельность, отличающуюся ясностью мысли и поэтической интенсивностью».