Нобель. Литература

Но что несомненно, что Черчилль к «советскому проекту» относился с величайшим уважением. Именно не к репрессиям, не к сталинизму, Сталин для него красный монарх, дядя Джо, тут разговора нет, а к модернистской утопии Ленина он относился не без уважения. Потому что он совершенно справедливо говорит, что Европа оказалась неспособна спасти себя сама, а спас ее «маленький остров нетерпимости», а именно Британия, и спасла ее Россия, которая принесла в нее, это очень важно, не свою азиатскую дикость, а свой модернистский проект.

Потому что он восхищается именно советским человеком, качествами советского человека: его самовоспитанием, его промышленной революцией, случившейся не без участия Америки, его интеллектуальным прорывом, его двадцатыми годами, которые заставили весь мир оглядываться на Россию, как на источник новых гениев. То есть для Черчилля, как ни странно, российское и советское не тождественны, и советское достойно самого серьезного уважения.

Эта вера в модерн, вера в то, что человек преодолеет архаику, преодолеет животность, — это главное. Черчилль — консерватор только в том плане, что он отстаивает традицию, традицию старой доброй Британии. Но вообще-то он, конечно, скорее киплингианец, в очень значительной степени. Если брать людей ему идеологически враждебных, то это в первую очередь Шоу, с которым он пикировался всю жизнь. А его идеологический единомышленник, конечно, Киплинг, потому что идея Киплинга — это не просто экспансия, не захват, это распространение на весь мир нашей британской fair play, нашей игры по правилам. Мы хотим, чтобы все играли по правилам, и не по нашим, а просто по честным правилам. Мы хотим, чтобы мир подчинялся законам логики, а не просто законам нашей власти. The White Man’s Burden («Бремя белого человека») — это вполне себе Черчилль, и это вовсе не в имперской его политике, потому что она в основе своей давно уже не была имперской, его имперские мантры, которые он иногда повторяет, он сам в это, конечно, не верит, он признает, что Британия сжалась.

Но для него очень важно, чтобы Британия не изменяла себе, и главенство человеческого закона над законом джунглей — тот Маугли, который Красным цветком отгоняет Шерхана, это и есть, в сущности, черчиллевский символ веры. Во время Второй мировой войны человек отогнал Шерхана, отогнал зверя, загнал его в берлогу, и на его трупе, на его чучеле утвердил свое человеческое знамя свободы. Это взгляд Черчилля, свобода — одно из ключевых понятий, но это именно свобода человека, который сознательно сам выбирает свое бремя.

Конечно, понимаете, все говорят, что Черчилль получил Нобеля за стиль. Это, в общем, не совсем так, и стиль этот сильно преувеличен, потому что на всем протяжении книги есть более-менее одна удачная шутка: польский характер отличается замечательной стойкостью в преодолении им же созданных для себя трудностей. Это очень мило. Черчилль был остроумный человек, тут сомнений нет, кто бы еще стал в письмах к Рузвельту подписываться «Бывший военный моряк».

Он, наверное, был очень хорошим другом, наверное, он был обаятельным человеком, но как бы сила его не в этом, сила его в стойкости и доброте. Но что особенно важно, когда он говорит о британском характере, он подчеркивает одну его черту, которая весьма роднит его с характером русским — это такое как бы перемигивание перед смертью, это такое умение хранить черный юмор в критической ситуации.

Моя любимая там сцена, наряду с очень сентиментально написанным совместным богослужением англичан и американцев или с великолепно описанной Тегеранской конференцией, все-таки лучшая там сцена, это когда Черчилль первый раз спускается в бомбоубежище с женой. Наконец самолеты немцев сумели прорваться к Лондону и бомбят город, вообще-то Черчилль все время подчеркивает полное господство союзников в воздухе, но прорвались, бомбят: «Я спустился в бомбоубежище, как всегда взяв с собой бутылку бренди». Меня поразило, как много шутят англичане, оказавшись в бомбоубежище. Это умение шутить в бомбоубежище, оно очень драгоценно.

И в этой тревожной книге, которая проникнута, прямо скажем, подозрительностью к человеческой природе, эта вера в человеческую способность героически переносить все, она ее озаряет. И если когда у вас совсем уже пропадет вера в человечество, перечитывание этой книги способно ее ненадолго вернуть.

Черчилль получил Нобелевскую премию по литературе, хотя его несколько раз номинировали на премию мира. Дело в том, что Черчилль для большинства не ассоциируется с тем политиком, которому обычно вручают Нобелевскую премию мира. Политик, получающий Нобелевскую премию мира, должен быть немного юродивым, он жертвует собой, как мать Тереза. Вот уж Черчилль на мать Терезу не похож совершенно, он не борется с голодом в Африке, он не занимается благотворительностью. Вообще надо заметить, что Черчилль на протяжении своей семидесятилетней политической карьеры, он прожил 90 с лишним лет, чем угодно, кроме благотворительности, занимался. Живописью он занимался, кстати, очень успешно, гораздо более серьезно.

Потому что его, что уж там говорить, национальный эгоизм тоже снискал ему не самую приятную репутацию. Многие говорили, что Черчилль презрительно относился ко всем остальным народам. Некоторый британоцентризм был ему действительно присущ, как у Моэма в рассказе про англичанку, которая умирает со словами «Англия, моя Англия!», эта гордость в нем была.

Почему он получил Нобеля по литературе, обойдя Хемингуэя, понятно. Хемингуэй все равно свое взял. Но во Второй мировой войне, конечно, Черчилль был гораздо эффективнее, чем Хемингуэй, тут и разговоров нет. Про литературу, понимаете, у него есть некоторое важное стилистическое завоевание. Мы же говорим, что Нобелевская премия по литературе присуждается за две вещи, ну за три, скажем так. Либо за идеализм, но это надо быть Сельмой Лагерлёф, либо за такое нанесение на карту новой территории, как Колумбия Маркеса, и тут надо быть немножко Колумбом, — либо за расширение границ литературы, за освоение литературой новых территорий, как у Черчилля. Потому что Черчилль, конечно, расширил границы литературы, он привнес в публичную риторику, прежде всего политическую, приемы высокой литературы. Черчилль был сильным оратором, этого не отнимешь. И сильным оратором он был не потому, что он харизматик, не потому, что он умеет зажигать людей. Толстый бульдог, ничего особенно зажигательного, похож на традиционного консерватора: бренди, сигара, шляпа, в лучшем случае еще лошадь под ним, но он не выглядит харизматиком, это вам не Ленин на броневике. Хотя Ленин тоже, кстати говоря, не трибун: мне одна женщина, его слушавшая, говорила: «Ну Жорес, это было да, а Ленин просто был очень логичен, очень убедителен. Было чувство, что говорит сама логика истории, и хотелось быть на ее стороне».

Черчилль умел привнести в свою речь действительно эффектные, сильные риторические приемы, и в этой книге множество устных ораторских спекуляций, рассчитанных на давление на слезные железы. Он умеет вовремя быть сентиментальным, вовремя пошутить, привести пример из античности, он строит свою книгу как устное выступление, как лекцию о Второй мировой войне. Заразительность, лаконизм, афористичность — это, конечно, Черчилль. И, безусловно, как устный оратор, он гораздо убедительнее всех, с кем конкурировал. Говорят, что самому ему нравилась медлительная речь Сталина, эти большие паузы — для создания иллюзии, что он в это время что-то обдумывает.

Я бы сказал, что эта книга очень хорошо воспринимается как устная речь. Мне случалось ее слушать несколько раз в машине, в аудиоформате: когда ее слушаешь, она убедительнее. Потому что Черчилль говорит так, чтобы, во-первых, его понимал средний британец, заумствования никакого нет, а во-вторых, он очень хорошо чередует главные жанры устной речи: случай, притчу, цифру, цитату, исторический анекдот. Так что он, как ритор, своего Нобеля заслужил.

Он вообще не единственный ученый, получивший Нобеля по литературе. Моммзен получил Нобеля по литературе, насколько я помню, Бергсон получил Нобеля по литературе. Когда вы читаете Бергсона, вы, может быть, не все понимаете, но вам интересно.