Дефо

К театру у пуритан были особенно острые претензии. В парламентском прошении, представленном пуританами накануне «большого бунта», отдельный пункт отведен был искусству. Там говорилось: «Выпускаются тучи развращающих, пустых и бесполезных книг и брошюр, пьес и баллад…» Может быть, это были никудышные баллады и плохие пьесы? Нет, все без разбора, в том числе и шекспировские. В это время как раз вышло очередное издание полного посмертного собрания шекспировских сочинений, которое имело такой успех, что поднялось в цене выше Библии. Представьте, что могли сказать на этот счет составители протестантского прошения… Представить себе это совсем нетрудно, если учесть, что один из самых непреклонных сторонников «большого бунта» являлся в то же самое время яростным врагом театра. В потворстве «разврату», то есть театральным зрелищам, не боялся он обвинять персонально саму королеву Елизавету, которой так нравились шекспировские комедии; не боялся ни Якова (он же Джеймс), даровавшего шекспировской труппе звание «королевской», ни Карла I, который и перед смертной казнью читал Шекспира. Неистовый пуританин, с обрезанными ушами, со шрамами от пыток – и ни пытки, ни муки, ни многие годы тюремного заключения не сломили его дух. Вышел он на свободу как раз к тому времени, когда королевская власть пошатнулась, пуританское влияние возросло, и театры стараниями таких, как он, были закрыты и уничтожены.

К религиозному инакомыслию пуритане проявляли такую же нетерпимость; сатирик-современник писал о пуританской неистовости:

Имя этого поэта Батлер, он долго был учителем в семье видного пуританина и наблюдал механику пуританской «праведности» изнутри. Дефо наизусть знал его колкие стихи и подражал им: проза Бэньяна формировала его собственный слог, в стихах его слышались отрывистые батлеровские ритмы, а в целом, по направлению мысли, он – пуританин и антипуританин одновременно.

Положим, рассуждая исторически точно, с окончанием английской революции, после 1660 года, в эпоху Дефо, пуритане как таковые перестали существовать, но в самом общем смысле пуританский дух наследовали те многочисленные раскольничьи секты, к одной из которых (какой именно, мы не знаем) принадлежал Дефо.

Скажется в нем и исконный пуританин, например, в отношении к театру. Да, он видел «Бурю», и она, пусть в переделке, все же произвела на него сильное впечатление. Но будет и такой момент, когда он сам предложит закрыть театры. Правда, в отличие от тех неистовых пуритан, по мнению которых театры надо сжечь, а лицедеев сечь кнутом, Дефо думал использовать театр по-другому, более дельному назначению, что же касается актеров, то – освободить их от занимаемой должности и выдать пенсии. Пенсии вообще, в представлении Дефо, служили панацеей от многих бед. Умалишенным – тоже пенсии, но из каких средств? Делать в их пользу отчисления от писательских гонораров! Нашелся бы, по мнению Дефо, и для содержания бывших актеров какой-нибудь источник, но только нельзя им позволять развращать нравы.

Пуританин в нем сказывался, а проповедником он не стал.

Сам Дефо на вопрос, почему вопреки воле отца он не пошел в «учителя духовные», ответил, как считают биографы, в поэме, которую посвятил впоследствии памяти одного из своих наставников. «Вот если бы такими были пуритане!» – как бы говорят эти стихи. То была прежде всего натура, отзывчивая к требованиям жизни. Не в том дело даже, рассказывает Дефо, чему этот доктор Энсли учил, а как он учил… Учил просто своим присутствием, тем, каков был. Люди постарше помнили, как выдержал он все гонения после 1662 года, как в 1665 и 1666 годах, в пору ужасных бедствий, воодушевлял прихожан. Даже и не прихожан, ибо от церкви он был отлучен и формально служить ему было негде. Воодушевлял всех, кто только слышал его, когда под открытым небом на развалинах среди пожарищ убеждал он людей не терять веры в торжество справедливости и доброй воли. Стены храма и не нужны ему были, и обряд был не важен. Сила духа – вот что это было, вот что нес он в себе.

Но ведь за все годы учения Дефо немного слышал и видел таких проповедников. В распространенном виде пуританская мораль страдала узостью, доктринерством, которые совсем его не привлекали. Много лет спустя, стараясь сделать своего Робинзона понятным в том смысле, как сам он понимал исповедь «моряка из Йорка», Дефо подчеркивает: из того, что Робинзон долго жил вдали от людей и тем самым походил на христианских пустынников, вовсе еще не следует, будто он человек особой духовности. Вспомнив о затворничестве, покаяниях, обетах – короче, обо всех формальностях, считавшихся признаками праведничества, Дефо утверждает, что можно быть человеком высокой морали и без такого, по словам Дефо, «насилия над человеческой природой».

Собственно, это и была та позиция, которая обрекла Дефо на положение Робинзоново, на одиночество в море людском. Религиозный конформизм, которого считал возможным придерживаться даже Шекспир или друг Дефо – Весли, сам Дефо считал для себя недопустимым. За веру, свою веру, у него пострадал отец, и такие, как доктор Энсли, за ту же веру страдали, так что и он всю жизнь оставался непримиримым раскольником, но сам же с раскольничеством спорил и фактически покинул его ряды.

Есть все же сведения о том, что прямо по выходе из академии Дефо взялся за проповедничество, протестантскую агитацию, тем более в тот момент только и разговоров было что о «католической угрозе».

Опасность католического вмешательства в английскую жизнь, как мы уже знаем, действительно существовала, только где, на каком уровне? Платным агентом католиков был сам английский король. Но это известно нам, а в то время именно король сквозь пальцы посмотрел на приговор, вынесенный тридцати пяти ни в чем не повинным «католическим лазутчикам», которых схватили по ложному навету.

«Заговорщиков», покушавшихся будто бы на святость церкви и на жизнь самого короля, видели всюду, на каждом шагу, только не там, где действительно строились католические козни. Вдохновителем «охоты за врагами отечества» был некто Титус Оутс, авантюрист, сменивший одно за другим разные вероисповедания, от крайнего протестантизма до крайнего католичества – иезуитизма. Однако и на этом Титус не остановился. Свои связи с иезуитами он использовал для их же «разоблачения», мнимого, но шуму наделавшего много.

Впоследствии на страницах своей газеты «Обозрение» Дефо вспоминал эти времена, когда, по его словам, «убийства людей на улицах по ночам сделались в порядке вещей, и жизнь всякого честного человека находилась в опасности». Убитого можно было считать кем угодно; и жертвой «католического заговора», и врагом, которого постигло праведное возмездие. Дефо, во всяком случае, не хотел быть застигнутым врасплох и, как он рассказывает, ходил всегда с кистенем. Кистень назывался «протестантским», а заговор – «католическим», но кто уж там под покровом ночи пускал смертоносное оружие в ход и кто падал под ударами, это уж поистине одному богу оставалось известно.

Паника, подогреваемая Титусом, профессиональным провокатором, и его приспешниками, до такого накала была доведена, что простодушные люди готовы были верить россказням, будто католические лазутчики едва не разобрали и не унесли по частям монумент, который воздвигли в Лондоне в память большого пожара.