Страница 3 из 50
— Где он? — спросил профессор.
— Ты что, не слышишь его?
Сквозь закрытые двери гостиной слабо звучало пианино. — Как он? — спросил я.
«Как камень», — сказала она. «Жизнь ушла из него. Он любил ее, — просто добавила она.
Когда профессор открыл дверь, он обнаружил своего внука, сидящего за пианино в темном костюме и играющего странную, навязчивую пьесу, похожую на листья, пронесенные ветром по вечернему лесу. По какой-то причине это наполнило Дмитрия Микали отчаянным беспокойством.
— Джон? — Он заговорил по-гречески и положил руку на плечо мальчика. «Что это ты играешь?»
«Le Pastour» Габриэля Гровле. Это была ее любимая пьеса.» Мальчик повернулся, чтобы посмотреть на него, глаза были похожи на черные дыры на бледном лице.
«Ты поедешь со мной в Афины?» — спросил профессор. — Ты и Катина. Останешься со мной на некоторое время? Разобраться с этим делом?»
— Да, — сказал Джон Микали. — Думаю, мне бы это понравилось.
Какое-то время он так и делал. Можно было наслаждаться самими Афинами, этим шумным, самым веселым из городов, который, казалось, продолжал двигаться день и ночь без остановки. Большая квартира в фешенебельном районе недалеко от Королевского дворца, где его дед проводил дни открытых дверей почти каждый вечер. Писатели, художники, музыканты, они все пришли. В частности, политики, поскольку профессор был тесно связан с партией «Демократический фронт», действительно обеспечивали большую часть финансирования своей газеты.
И всегда была Гидра, где у них было два дома; один в узких закоулках самого маленького порта, другой на отдаленном полуострове вдоль побережья за Молосом. Мальчик подолгу оставался там с Катиной, чтобы та присматривала за ним, а его дедушка за немалые деньги отправил концертный рояль Bluthner. Из того, что Катина сказала ему по телефону, его никогда не играли.
В конце концов, Микали вернулся в Афины, чтобы стоять у стены на вечеринках, всегда настороженный, всегда вежливый, невероятно привлекательный, с черными вьющимися волосами, бледным лицом, глазами цвета темного стекла, совершенно без выражения. И никто никогда не видел, чтобы он улыбался, факт, который дамы сочли наиболее интригующим.
Однажды вечером, к удивлению его дедушки, когда один из них попросил его сыграть, мальчик без колебаний согласился, сел за пианино и сыграл Прелюдию и фугу ми-бемоль Баха, блестящие, как зеркало, ледяные вещи, которые заставили всех присутствующих изумленно замолчать.
Позже, после аплодисментов, после того, как они ушли, профессор вышел к своему внуку, стоя на балконе, слушая рев утреннего уличного движения, которое, казалось, никогда не прекращалось.
«Итак, ты решил снова присоединиться к живым? Что теперь?»
— Я думаю, в Париж, — сказал Джон Микали. «Консерватория».
— Я понимаю. Концертная площадка? Это твое намерение?»
— Если ты согласен.
Дмитрий Микали нежно обнял его. «Ты для меня все, ты должен знать это сейчас. Я хочу того, чего хочешь ты. Я скажу Катине, чтобы собиралась.»
Он нашел квартиру недалеко от Сорбонны, на узкой улочке недалеко от реки, в одном из тех деревенских районов, которые так характерны для французской столицы с ее собственными магазинами, кафе и барами. Район, где все друг друга знали.
Микали посещал консерваторию, занимался от восьми до десяти часов в день и посвятил себя исключительно игре на фортепиано, забыв обо всем остальном, даже о девочках. Катина, как всегда, готовила, вела хозяйство и хлопотала над ним.
22 февраля 1960 года, за два дня до своего восемнадцатилетия, у него был важный экзамен в консерватории, шанс получить золотую медаль. Он тренировался большую часть ночи, и в шесть часов утра Катина вышла, чтобы купить свежие булочки из пекарни и молоко.
Он только что вышел из душа, застегивал пояс халата, когда услышал визг тормозов на улице снаружи, глухой удар. Микали бросился к окну и посмотрел вниз. Катина лежала, растянувшись, в канаве, булочки были разбросаны по тротуару. Грузовик Citroen, который сбил ее, быстро развернулся. Микали мельком увидел лицо водителя, а затем грузовик скрылся за углом и уехал.
Ей потребовалось несколько часов, чтобы умереть, а он сидел в больнице у ее кровати, держа ее за руку, не отпуская, даже когда ее пальцы окоченели в смерти. Полиция была подавлена и извинялась. К сожалению, свидетелей не было, что усложняло дело, но они, конечно, продолжат поиски.
Не то чтобы в этом была необходимость, поскольку Микали достаточно хорошо знал водителя грузовика Citroen. Клод Галли, грубый грубый человек, который управлял небольшим гаражом недалеко от реки с помощью двух механиков.
Он мог бы дать полиции информацию. Он этого не сделал. Это было личное. Кое-что, с чем он должен был справиться сам. Его предки прекрасно поняли бы, потому что на Гидре веками кодекс вендетты был абсолютным. Человек, который не отомстил за зло, причиненное его собственным, сам был проклят.
И все же было нечто большее, чем это. Странное, холодное возбуждение, наполнившее все его существо, когда он ждал в тени напротив гаража в шесть часов вечера.
В половине шестого двое механиков ушли. Он подождал еще пять минут, затем перешел дорогу ко входу. Двойные двери были открыты в ночь, «Ситроен» был припаркован лицом к улице, а позади бетонный пандус круто спускался в подвал.
Галли работал за верстаком у стены. Правая рука Микали скользнула в карман плаща и сжала рукоятку кухонного ножа, который он носил там. Затем он увидел, что есть более простой способ. Тот, который нес в себе значительную долю поэтической справедливости.
Он наклонился в кабину «Ситроена», рукой в перчатке перевел рычаг переключения передач в нейтральное положение, затем отпустил ручной тормоз. Автомобиль набрал обороты, начал катиться быстрее. Галли, как обычно, полупьяный, заметил движение только в последний момент и с криком повернулся, когда трехтонный грузовик прижал его к стене.
Но в этом не было никакого удовлетворения, потому что Катина ушла, ушла навсегда, как и отец, которого он никогда не знал, мать, которая была лишь смутным воспоминанием, его бабушка.
Он часами бродил под дождем в каком-то оцепенении, и, наконец, ближе к полуночи к нему на набережной пристала проститутка.
Ей было сорок, а выглядела она старше, вот почему она не включила свет слишком сильно, когда они добрались до ее квартиры. Не то чтобы это имело значение, потому что в тот конкретный момент Джон Макали не был уверен, что реально, а что нет. В любом случае, он никогда в жизни не был с женщиной.
Факт, который его неопытная неуклюжесть вскоре раскрыла, и с забавной нежностью, которую такие женщины часто проявляют в подобных обстоятельствах, она посвятила его в тайны так быстро, как только мог кто-либо.
Он быстро научился, оседлав ее в контролируемой ярости, раз, другой, заставляя ее кончить впервые за многие годы, стонать под ним, умоляя о большем. Потом, когда она заснула, он лежал в темноте, поражаясь той силе, которой обладал, которая могла заставить женщину поступать так, как она поступала; делать то, что она делала. Странно, потому что это имело для него мало значения, эта вещь, которую он всегда понимал, была такой важной.
Потом, когда он снова шел по улицам навстречу рассвету, он никогда в жизни не чувствовал себя таким одиноким. Когда он, наконец, пришел на центральный рынок, там царила суета, носильщики разгружали тяжелые повозки с продуктами из страны, и все же казалось, что они движутся в замедленном темпе, как будто под водой. Он как будто существовал на отдельном плане.
Он заказал чай в круглосуточном кафе и сел у окна, выкурив сигарету, затем заметил лицо, смотрящее на него с обложки журнала на стойке рядом с ним. Стройная, жилистая фигура в камуфляжной форме, загорелое лицо, невыразительные глаза, винтовка в одной руке.
В статье внутри, когда он закрыл журнал, обсуждалась роль Иностранного легиона в войне в Алжире, которая тогда была в самом разгаре. Люди, которые всего год или два назад были забросаны камнями портовыми рабочими в Марселе по возвращении из Индокитая и вьетнамских лагерей военнопленных, снова сражались за Францию в грязной и бессмысленной войне. Писатель назвал их людьми без надежды. Мужчины, которым больше некуда было идти. На следующей странице была фотография другого легионера, наполовину приподнятого на носилках, с перевязанной грудью, пропитанной кровью. Голова была выбрита, щеки ввалились, лицо осунулось от боли, а глаза смотрели в бездну одиночества. Для Микали это было все равно, что смотреть на свое отражение в зеркале. Он закрыл журнал. Он осторожно поставил его на подставку, затем сделал глубокий вдох, чтобы унять дрожь в руках. Что-то щелкнуло в его голове. Звуки снова всплыли на поверхность. Он осознавал раннюю утреннюю суету вокруг него. Мир вернулся к жизни, хотя он больше не был его частью, и никогда им не был.