Сделка

Дарис не представлял себе страданий безымянных, это было очевидно. Но что-то дрогнуло в нем. Может быть, я и ошиблась, и не так он испорчен властью и безнаказанностью?

— Я не был в Пурпурных землях никогда, — задумчиво протянул он, снова приникая к прутьям. Сейчас возбуждения в нем я не чувствовала, и это показалось мне и хорошим знаком, и плохим. — Я слышал, они неплохо защищены.

— Только не гавани, — объяснила я. — У Пар-оола очень сильный и маневренный флот. Они часто заходили к нам, и брали все, не платя. Мы даже привыкли. Но в тот раз на кораблях пришли другие. Они узнали, что в гавани гостил один шепчущий… Они искали его, и все сожгли. Мои родители, — я вздохнула с усилием, вспоминая тот ужасный вечер, — сгорели заживо в одном из складов. Я тогда была не дома, а когда вернулась, меня схватили. Связали… — я с трудом говорила. — И потом я оказалась на таком странном корабле… Там держали живой товар. Я была товаром.

Дарис протянул руку через прутья, и я позволила ему прикоснуться к моим волосам. Моя история сильно тронула его, это было видно, даже если не заглядывать в его разум.

— Мне очень жаль, — искренне сказал он, гладя меня по голове. — Я слышал об этом пожаре. Сказали, что дома загорелись, потому что кто-то уронил лампу. Все жители это подтверждали.

— Замечательно, — хмыкнула я. — Я могла бы рассказать правду, если бы выбралась.

— И это бы привело к новой войне с Пар-оолом?

Я посмотрела на него выразительно. Но он не дрогнул, а лишь сощурил глаза.

— Я не знаю, — соврала я. — Ты мне скажи. Ты ведь из знати, и разбираешься в этом лучше.

Он вздохнул.

— Как они поняли, что ты шепчущая?

— Я помогла одной женщине, — призналась я. — Ее сыновей убили у нее на глазах, и она сходила с ума, драла себе зубами вены на руках. Я успокоила ее, и они поняли, что это я. Такого здесь не прощают.

Он помолчал.

— Если я не оставлю тебя здесь… — я была готова, что Дарис назовет цену, но он будто очнулся: — Я не оставлю тебя здесь.

Снаружи послышался шум. Стражники возвращались, и их угловатый язык разрывал ночь.

Я схватила его руку через прутья, и Дарис вздрогнул. Я чувствовала, что будто заряд тока прошел сквозь него, и что мое прикосновение ему было приятно. Мужчина прикоснулся к моей руке губами, и я испуганно отдернула ее, тут же пожалев об этом: он был оскорблен. Но это не изменило его решения.

Он кивнул в сторону двери:

— Это смена. Сейчас я уйду, но я вернусь завтра.

Я снова осталась одна.

.

.

Будто одного заключения было мало, служители храма под мерный вой ритуальных песен повесили на прутья моей клетки какой-то странный артефакт, от которого у меня постоянно болела голова. Виски пульсировали, и за этим непрекращающимся биением набата я не слышала больше ничьих мыслей. Я думала, что артефакт должен был сломить мой дух: и собственные мысли путались. Наверно, они поняли, что я не искренна в своем покаянии, и решили меня заставить.

Я верила, кажется, во все, что мне говорили.

Когда мне давали еду и воду — я больше не отказывалась. Храмовники улыбались своими пухлогубыми ртами, показывая, что с вареной крупой все хорошо — и я верила, и ела. Они выпускали меня из клетки, чтобы я могла справить нужду и омыться ароматной розовой водой, и я больше не пыталась убежать, а лишь послушно, как кукла, следовала их указаниям.

Они могли бы меня заставить сделать что угодно, но они заставляли меня только каяться.

И я начала верить, что я — зло. Что все мои поступки и каждое доброе дело, что я совершила, используя по мере возможности свой дар — лишь испепеляющие чужие душу ошибки. Я раньше думала, что спасаю тех, кто был в отчаянии — сейчас я понимала, сколько народу погубила своим «спасением». Больше я не делала вид, что плачу: я рыдала, понимая, что заслуживаю смерти.

.

Дарис спас меня еще не вытаскивая из клетки, хотя он и не знал об этом. Он вернулся на следующий день, и на следующий день. Я больше не могла заглядывать в его разум, но мы разговаривали. И он смотрел на меня так, будто не замечал грязи и того, как измотана я была. Он обращался ко мне не как к недостойному животному, а как к попавшей в беду женщине, и на те краткие мгновения, что мы проводили вместе, я снова почти становилась собой. Я рассказывала ему о своей жизни, а он говорил о своей. Мы были невероятно разными, и опыт наш был разным, и тем не менее я чувствовала в нем поддержку. Клетка охраняла меня: Дарис то и дело смотрел на меня тем взглядом, которому, как я помнила, раньше сопутствовала похоть. Если бы между нами не было железа прутьев, он, я знаю, брал бы меня прямо перед мрачными ликами их божеств.

Мне не казалось это диким. Я пыталась отделить действие артефакта от своих мыслей — но не могла. Чем больше он говорил, тем больше я верила ему. Мне казалось, жуткое пульсирующее в такт моему сердцу каменное кольцо тут ни при чем.

— Я вернусь за тобой, — в который раз пообещал он, ловя мою руку и приникая к ней губами. — Я вытащу тебя, и ты снова будешь жить в гавани. Или в замке, как захочешь.

— Спасибо, — с усилием отвечала я.

Его влажные губы оставляли на моей коже холодную дорожку. Я силилась отобрать руку, но не могла.

— Дарис, — просила я его. — Пожалуйста, остановись.

— Ты же не против, — говорил он, оглаживая мои плечи, сжимая грудь. — Я же вижу. Ты даже не отходишь от меня. Ты хочешь меня, хочешь быть со мной. Не прячешься больше, не дергаешься. Ты великолепна.

Я стонала и пыталась отвернуться, но он принимал мой стон за что-то другое, и продолжал, продолжал… Я стягивала платье, как он просил, я раздвигала ноги, повинуясь ему, и он гладил меня так, как не гладил никто до него.

— Не бойся, — успокаивал он меня. — Все хорошо. Теперь ты моя. Я не брошу тебя в беде.

.

Он уходил, и я обессиленно опускалась на пол.

Артефакт не прекращал сжиматься и разжиматься, как живое сердце, и мне было больно даже смотреть на него. Я знала, что это беспокойное в своей темноте живое кольцо заставляет меня быть послушной и соглашаться на все, чего хотел от меня Дарис. Я ненавидела его, но в глубине души я была ему даже благодарна: сама бы я никогда не смогла… так привлечь мужчину. Его руки на моем теле пульсировали вместе с черным кольцом, я отдавалась им, теряя себя в мерзком, но отчетливом желании.