Растяпа. Камо грядеши

Цех, как говорит Иванов, торчал!

Впервые за время моей работы здесь ничто не звенело, не скрежетало, не визжало, не трещало и даже не выло. Где-то женщины пели тихо. Не хватало расстеленных для пикника одеял и вкруг веселящихся людей. И разговоров. Мне так хотелось услышать ответы на свои вопросы.

– Эй, мастер!

Я вздрогнул и обернулся.

Слесарь-сборщик Куликов, «хлюзд, отхаренный в туза», обольститель моей жены стоял за спиной. У нас была причина ненавидеть друг друга – повисло тягостное молчание. Потом он сказал:

– Бардак на киче. Переходи на нашу сторону – в авторитете будешь.

Мне показалось, что я ослышался.

– Ты всерьез?

– Всерьез, – Куликов вытер пот со лба рукавом футболки.

Меня осенило: вот почему в цехе тишина – бригады бастуют.

– В будке народ, – подсказал Куликов.

В конечном итоге все сводится к одному: стадный инстинкт непреодолим, он дремлет в каждом человеке, готовый вспыхнуть в любую секунду. И не имеет значения, по какому поводу толпа всколыхнулась – инстинкт есть инстинкт. Но я был мастером и знал, что должен делать на производстве в любой ситуации: главное для меня – это безопасность людей. Поэтому вошел в будку мастеров, куда набилась большая толпа, и закрыл за собой дверь. Вошел и руки скрестил на груди, надеясь, что выгляжу так же круто, как мне это кажется. Но….

Под ногами был твердый пол, но, казалось, качается палубой – так много мата и брани из многих глоток да сразу, услышал я первый раз. Что за люди передо мной? Может, кто-то кого-то ножом убил в пьяной драке, жену забил до смерти дома или избу спалил с живыми людьми – им теперь сам черт не страшен, потому что терять уже нечего. Как говорится: ужас, мама – куда я попал? Но….

Но я выстоял, вытерпел, откашлялся, нервно сглотнул и готов был вести диалог.

Они продолжали орать и махать руками, но никто не решался смотреть мне в глаза.

Наконец, дали возможность вымолвить слово.

– Как вы думаете – чем это кончится?

– Как говорится, никак не думаем, – ответил Костя Кузьмук.

И бригадир Григорий покачал головой:

– Понятия не имеем.

– Так зачем же народ подставляете?

Кто-то крикнул:

– Мы требуем сюда представителей администрации завода, профкома и парткома!

– Кого-то послали за ними?

Бунтари переглянулись.

– Мы сказали начальнику цеха.

– А тот? – пытал я.

– Поди узнай….

– Пойду и узнаю, – решился я.

– Тогда тебе лучше поспешить: в конторе сейчас директор, – сказал за моей спиной Куликов. «Хлюзд, отхаренный в туза» – должно быть, филер у бунта.

На моих глазах черная «Волга» отъехала от двухэтажной конторы цеха.

Собрался с духом и постучал в дверь начальника – потом открыл и вошел.

Ник. Ник. Чугунов сидел за своим столом и тупо смотрел перед собой. Если бы я вошел в кабинет десятью минутами раньше, то застал на его месте генерального директора и героя соцтруда Самарина Михаила Тимофеича – его мат и ругань, а еще знаменитый удар кулаком по столу, от которого на толстенном канцелярском стекле трещины разбежались. Теперь наш начальник, его заместители и прочие инженерно-технические работники цеха душевно переживали высокий визит.

Не дождавшись «добра» на свое «разрешите?», вошел и пристроился на свободный стул. Гена Шабуров кивнул на меня:

– А вот и зачинщик.

– Знаешь, что творится у вас на участке? – поднял на меня взгляд Чугунов.

– Знаю, – ответил, глядя ему прямо в глаза, – но это вина не моя.

Крюков Валера сидел и грыз ноготь, таращась на пол у себя под ногами, совершенно не обращая внимания на мой настойчивый взгляд.

Повисло неловкое молчание.

Николай Николаевич шумно вздохнул – орать после директора очень непросто. Поэтому он сказал холодно и негромко:

– Вас поставили бомбы делать, а вы кренделя выделываете. Значит так, ШабурОв, забирай свою братию, и чтобы духу вашего на заводе не было.

Гена ссутулился и зажал ладони между коленями.

– Приговор окончательный и обжалованию не подлежит, – добавил Чугунов.

Наш старший мастер молчал, но был сплошным комком нервов. Казалось, он просто пышет негодованием. И еще – что у него сейчас случится сердечный приступ.

Это замечаю не я один.

– Успокойся, – едва слышно сказал старший мастер механического участка Пушкин Боря, – это решается не здесь.

Начальник цеха смерил его взглядом, но промолчал.

Гена вцепился руками в колени.

– Чего сидишь? – голос Чугунова напрягся. – Встал и нах… отсюда пошел. Я хочу, чтобы поняли все: здесь производственный цех, а не цирк шапито, и заказ у нас оборонный.

И снова Шабурову:

– Ты помнишь, в какой стороне дверь или тебя нах.. в окно выбросить?

Гена встал и поплелся к двери. Я встал и поплелся следом.

Женька Перфильев встал и сказал:

– Я в туалет.

Подался за нами.

В туалет мы вошли втроем.

Гена пристроился к писсуару:

– Доигрались в инженеров, сукины дети!

– Да хрен че он сделает! – беспечен был Женька. – Подумаешь, выгнал из кабинета. Сам там последний день обитает.

– Тебе не мешало отрезать язык.

– А тебе прикусить, – усмехнулся Перфильев. Однако щеки его раскраснелись от злости – у него было такое выражение лица, какое бывает у подростков, которые хотят показать взрослому, в данном случае старшему мастеру, что о нем думают: мол, распоследний ты неудачник и трус, а мне не указ.

Ситуация расставляла всех по своим местам.

В цех на участок мы с Геной вернулись.

Народ притомился – без работы тоскливо, а начальства все нет.

– К какому решению пришли наверху? – Гену спросили.

Прощальная речь стармаса Шабурова была краткой, но выразительной:

– А пошли вы впиз….!

Более он ничего не сказал – собрал из ящика стола личные погремушки и, сильно сутулясь, побрел по проходу на выход. Но, казалось, душа его еще карабкается по крутому и скользкому склону надежды, уповая на то, что к завтрашнему дню, возможно, вся его жизнь переменится к лучшему.

– Мастер, может, ты нам правду расскажешь, что там, в конторе у вас происходит?

Что им сказать?

– Я, парни не в шабашЕ – ни там, ни здесь: я сам по себе.

– А Гена куда? Неужто прогнали? За что?

– За глупость мою.

У меня не было причин испытывать неловкость, тем не менее, лицо мое вспыхнуло.

– А правда заключается в том, что цеху поставили план, который нормальной работой не выполнить. И они растянули рабочее время с восьми до двенадцати часов, прихватив выходные, без компенсации отгулами или зарплатой. Даже отпуска в этом году запретили. И об этом вы смело можете ставить вопрос на любом уровне – вплоть до суда.

– А ты куда?

– А я домой.

Брел и с тоскою думал: нет, в лейтенанты Шмидты я не гожусь – разве только в сыновья. Чувствовал себя отвратительно. Когда с Лялькой расстались, досада была, а теперь – полное опустошение.

Флюра догнала:

– Ты тоже домой?

– С работы прогнали.

– А я отпросилась – у нас девичник в общаге.

– Народ бастует, а вы пируете.

– Ко мне подруга приехала. Кстати, могу познакомить.

– В каждой женщине помирает сваха?

Флюра серьезно:

– Нельзя так страдать.

А как можно? Закурил и задумался: снова Лялька махнула крылом – что ей не нравится в доме родном? Когда же она перебесится? Наверное, волосы мои к тому времени поседеют, тело станет дряблым, а кожа морщинистой. На руках появятся пигментные пятна – память о бесцельно прожитых пятилетках. Как она сказала: «сегодня тебе меня не будет хватать»? Черта с два! Заглянул Флюре в глаза:

– Если мужчина не в настроении – шерше ля фам?

– А как же иначе!

– Тогда знакомь.

Она сорвала пушистую головку одуванчика.

– Загадай желание.

– Одно?

– Не жадничай!

Я бы уверовал во что угодно, что могло изменить мою жизнь – закрыл глаза и дунул на созревший цветок в ее руке.

– Хочу, чтобы все было по-другому.