Страница 40 из 67
Заяц – как есть заяц.
И тут… Звонок еще… Нетерпеливый такой, требовательный, как звонят только курьеры или взбудораженные соседи.
– Я сейчас, – предупреждаю детей, быстро оглядывая столешницу и убеждаясь что самый опасный на ней предмет – это ложка в руках Карамельки, – постарайтесь не двигаться и не растоптать сливки, окей?
– Да! – Кара дельно трясет подбородком и почти под нос Антону сует свою ложку, – На! Кушать!
Шагаю быстро, по пути вытирая руки. Надеюсь, там не Эльза Никодимовна, вернувшись из полиции притащила по души неприкаянного ребенка органы опеки. С неё станется, она и вызнает про все на свете, и гадость сделает – просто так, от души широкой.
В глазок заглядываю – не хотелось бы снова встречаться с Герасимовым, тем более что Анькин отец еще не отзвонился о своем приезде. Да и рано ему еще. Даже сапсаны так быстро не ездят.
– Боже мой, Яков Петрович, ну я же написала, курьером отправьте.
– Курьером? – старый мастер, перед которым я настежь распахиваю дверь, морщится, будто я предложила ему зуб удалить без наркоза, – Катенька, как мог бы я доверить ваш антиквариат юноше на самокате? Нет-нет. Такие вещи должны быть переданы из рук в руки. А что? Я невовремя?
– Очень вовремя, честно говоря, – честно сознаюсь я, – у меня потерпевший владелец этой шкатулки сейчас на кухне сидит. Так что очень здорово что вы её сейчас привезли. Я хоть этот кармический долг закрою.
– Не буду вас задерживать, – улыбается мне Яков Петрович и опустив на комод сверток со шкатулкой прощально салютует мне шляпой. Да-да, шляпой! Фетровой такой, зеленой, с черным вороньим пером. Старик мне попался такой фактурный – я его уже в три детектива вписала и в четвертый пропишу.
Я возвращаюсь на кухню, держа распакованную шкатулку на вытянутых ладонях, как знак перемирия и все-такое. Хочу чтобы Антон как можно скорее её увидел и перестал расстраиваться.
Захожу и…
Замираю сама.
Кара деловито перекладывает вишенки в сито – в этом ничего удивительного. То что одну из десяти ягодок она сует себе в рот – тоже в общем-то ничего неожиданного, но надо это пресечь, а то у неё точно попа слипнется.
А вот отсутствие крема на полу, пустая салфетница, хоть лишившаяся трети содержимого, но все-таки уже вернувшаяся на столешницу миска с кремом – это сюрприз. И Антон, который смотрит на меня так отчаянно, будто вот-вот разревется.
– Эм… – от такого взгляда я даже слегка теряюсь, – спасибо, Антон. Только это было совсем необязательно, ты же в гостях у нас.
– Я не хочу, чтоб ты сердилась, – мальчик выдыхает это быстро-быстро, аж сглатывая, – и чтобы с папой из-за меня ссорилась не хочу.
Ох, блин… Вот и как тут удержаться от тяжелого вздоха? Вот и я думаю, что никак!
Рука сама по себе тянется к светлой мальчишеской макушке.
Он такой напряженный – мне ужасно хочется сделать хоть что-то, чтобы мальчишеская фигурка перестала быть такой острой и ребристой. И потому я делаю то, что вообще-то левым теткам делать не следует – треплю Антона по волосам, вздыхая.
– Спасибо, конечно, за уборку, заяц, – произношу спокойно, – это было очень кстати, Кара бы непременно весь крем по кухне разнесла. Но я на тебя и не думала сердиться. И на папу твоего из-за тебя – точно, даже не думала.
– А из-за кого ты на папу злишься? Из-за мамы моей?
Острый взгляд из-под светлой челки такой пронзительный, что можно им заколоться.
И как предательски меток оказывается этот удар. Будто в под дых попал.
– Откуда ты…
– Мама про тебя говорила.
Мда!
Вроде бы этот пацан уже вышел из наивного нежного возраста, когда сила его прозрений или заданных невпопад вопросов заставляет взрослых зависать и чувствовать вместо твердой земли под ногами зыбкую топь, но…
Наверное, дело просто в том, что я знаю, какое впечатление в свое время произвела на Веру Антипову, мать этого мальчика.
Одержимая сопливая дура…
– И что же она тебе про меня сказала? – спрашиваю… не знаю, зачем. Просто не могу удержать слова в себе.
– Что папа не хотел на ней жениться, – мальчик говорит тихо, просто и так бесконечно горько, что у меня аж живот от этого сводит, – но когда она заболела – передумал, чтобы я в детдом не попал.
Дыхание перехватывает так лихо, что я не могу найти слов, чтобы выразить весь уровень моих эмоций.
– Но зачем?
У меня в голове не укладывается, что могло побудить мать, даже смертельно больную, рассказать такое собственному ребенку.
– Мама хотела, чтобы я это тебе сказал, если папа тебя найдет, – равнодушно бросает Антон, – и что это из-за меня он тебя не искал. Она запретила.
Это равнодушие его – будто мелкие осколки стекла, что впиваются в душу. Наверное, это все проблемы трудного детства, потому что почему-то мне запомнилось, когда именно я в возрасте Антона вела себя похожим образом и строила из себя ледышку.
Каждый раз, когда нужно было спрятать самое уязвимое, самое больное место.
Я так тоже говорила маме “папа меня не любит”, когда она мазала сеткой зеленки синяки от отцовского ремня. Так, чтобы мама не догадалась как сильно мне хочется реветь от каждого звука этой мысли. Это конечно не сказать что очень её обманывало. И обычно, после таких вот вечером пару недель отец придирался ко мне поменьше. А иногда – даже тащил меня по магазинам, или учил водить…
– Ты ведь не хотел мне говорить, – тихо замечаю я. Поведение Антона было странным, непредсказуемым, резко скачущим в диапазоне от холодного игнора до таких вот самоотверженных откровений сказанных явных через силу. И толчок этот еще…
Чем сильнее я о нем думала, тем четче осознавала – Антон нарочно толкнул Ройха на меня. Но зачем? Неужели…
– Я тебя ненавижу, – Антон отчаянно стискивает кулаки, – папа должен был любить маму. Тогда у нас было бы все правильно. Мама много плакала из-за тебя. Но… Это нечестно, что папе из-за меня плохо. И…. Пусть будешь ты, я вытерплю! Только в интернат меня не отправляй, сразу…
Все, точка, последнее слово сказано. Мальчик плотно сжимает губы, скрещивая руки на груди. Если б мог, отгородился бы от меня стеной – мол все уже сказано.
– Биньк! – веско срабатывает таймер духовки, и Кара, дельная, тут же начинает сползать со своего стульчика, чтобы проконтроливать, как испеклись её вожделенные кексики.
А я стою, оторопело, моргаю через раз.
Слова, подходящие этой дивной ситуации все никак не находятся.
Глава 21. Юлий
– Юл, позволь заметить, ты долбоклюй.
Меньше всего в жизни я хотел бы слушать эти словеса из уст лучшего друга в десять часов утра, затягивая на поясе конфискованный при задержании ремень.
– Ты лично приехал, только для того, чтоб мне это сказать?
– Я приехал лично, по твоей просьбе, дружище, – Вознесенский скалит зубы, и вытягивает ноги во всю их немалую длину, – это ж ты просил, чтобы я доехал до твоего пацана, потому что он ни хрена не открыл бы постороннему человеку.
– Ну и где он, – я саркастично обвожу взглядом суетливый узкий коридор полицейского участка, – за каким хером, ты приперся сюда, хотя тебя никто не просил впрягаться?
Звонок мне разрешили сделать только в два часа ночи, и в это время я и решил разбудить именно Макса, но вызывал я его в Питер совсем не для того, чтобы он выступил в качестве моего адвоката и спас меня от пятнадцати суток.
Матери не звонил, подозревал – её инфаркт хватит от этой дивной истории.
Если честно я не был даже уверен, что это возможно – драка-то и вправду была. Нарушение правопорядка, и все такое…
– Неблагодарный долбоклюй, – Макс тяжело вздыхает, но это скорее обновление информации, нежели новое откровение. Конечно, по его поведению уже понятно, что с Антоном все в порядке, но мне бы очень хотелось понимать, насколько именно?
Целая ночь в одиночестве в чужом городе и квартире… Страшно представить, в каком состоянии сейчас может находиться мой двенадцатилетний сын, и так-то переживающий не самый простой этап своей чересчур горькой жизни.