Страница 19 из 67
Нашла о ком беспокоиться!
И все же…
У того парнишки и так были очень грустные глаза. Насколько темнее они станут, если Ройха от моего шокера инфаркт за рулем хватит?
Глава 10. Юлий
– Господи, Юл, что случилось?
Честно говоря, я надеялся, что пока еду домой – все последствия второго моего свидания с шокером Холеры как-то сойдут с моего лица. Я, в конце концов, даже в травмпункт заглядывал, медсестру послушал, таблеточки для снижения подскочившего давления взял. Но… Видимо, нет. Выгляжу все равно паршиво. Потому что мать смотрит на меня совершенно охреневшими глазами.
– Если нальешь воды, я скажу спасибо, – выдыхаю и наклоняюсь к ботинкам.
Мать укоризненно хмыкает, но все-таки утекает в сторону кухни. Вот только свято место пусто не бывает, особенно если это место – в прихожей, особенно, если ты впервые за несколько месяцев свалил из дома на весь день, и приехал хрен пойми когда. Пустота вопиюще требует, чтобы её кто-то аннигилировал и послужил мне немым укором, что папашам, внезапным и не очень, не хорошо так поздно шляться не пойми где.
Шерх, шерх, шерх – шуршат тапочки Антония по ламинату. И сам он – шуршит ко мне с сонным выражением лица, но убийственно решительный при этом. Никто не уйдет от вечерних обнимашек! Сказано же вам – у нас теперь традиция такая, значит, извольте соблюдать.
– Давай в постель, братец, а то прослушаешь много, – ворчу, подталкивая пацана в сторону спальни. Уже слышу оттуда хорошо поставленный голос диктора.
Боже, спасибо тебе за семимильное движение прогресса. Что бы я делал без умных колонок, которые можно настроить на чтение аудиокниг?
Мы, конечно, читаем сами. И я Антону, и Антон мне. Но слушать аудиокниги перед сном у Антония – еще одна традиция, которую блюла еще Вера.
– А, там Нильс, – бормочет Антон, не расплетая рук, которыми он обхватил меня за поясницу, – я его тыщу раз слушал. Наизусть знаю.
Зачем же ты слушаешь, если знаешь наизусть?
Я не спрашиваю, я знаю. Эту книгу они трижды перечитывали с Верой, и Антошка часто слушает её, когда скучает по матери.
– Давай, давай в кровать, – загоняю Антона в его комнату, смотрю, как он забирается под одеяло, нашариваю выключатель ночника.
Сейчас я дома – сейчас уже можно и выключить. Без меня… Без меня Антон без ночника не ложится.
На кухне мать подает наконец-то вожделенный стакан воды и замирает у плиты, скрестив руки на груди. Ну, ни дать, ни взять – один большой грандиозный знак вопроса.
– Когда ты говорил, что едешь на встречу, и попросил приехать и побыть с Антоном, я предполагала, что ты наконец-то созрел до свидания с женщиной.
– Строго говоря, не так уж ты и ошиблась, – ухмыляюсь я, откидываясь на спинку стула, – я встречался с женщиной. Даже с двумя, можешь радоваться.
Судя по выражению лица матери – мой сарказм от неё не укрылся. И она быстрее придушит меня полотенцем, чем начнет радоваться.
– Юлий… – судя по высокопарному тону, мать намерена начать новый тур головомойки на тему «когда ты уже наконец остепенишься». Она подуспокоилась после женитьбы на Вере, ввиду того, что мы все делали быстро, свято веровала в глубокую страсть, питающую этот брак. Иллюзии её продержались ровно до той поры, пока Вера ей в весьма бесцеремонной манере не обозначила истинную подоплеку наших отношений. И причин брака.
Вера тогда… Сложный это был этап. Чудовищный просто. И все у неё тогда смешалось в кучу – отчаянье, ревность, обида на меня и на несправедливую жизнь, из-за которой с каждым месяцем все меньше оставалось шансов, что она застанет взросление сына.
Маме оказалось достаточно одного только вопроса о возможных внуках, чтобы Вера взорвалась и сообщила, что эту проблему я уже решил кардинально, поленившись встречать её из роддома. Вот, мол, вам внук.
Кушайте, не обляпайтесь, других не будет – дышу на ладан.
После того “разоблачения” мать целую неделю не отвечала на мои звонки. А потом приехала знакомиться с Антоном.
Первые месяцы после похорон она стойчески держалась. Теперь то и дело опускалась до намеков, что женщина необходима мне «как мужчине». И сейчас, кажется, собиралась повторить для закрепления информации.
– У меня дочь есть, – говорю отрывисто, предвосхищая готовящийся разнос, – сегодня о ней узнал.
Лучшей защитой испокон веков было нападение.
– О! – глаза у матери становятся круглыми как блюдца. – Но как… Кто? …Сколько ей?
– Года два с кепочкой, – говорю, а сам с новой силой переживаю вкус этого откровения, – мне о ней не сказали. А она – потрясающая. И глаза у неё твои. Прикинь. Успел разглядеть.
Сразу-то я не понял. Но было время… Покрутить в памяти те коротенькие мгновения, когда Холерина Карамелька стояла рядышком и смотрела на меня в упор. Припомнить фамильную Ройховскую родинку на шейке. Отметить, что красотой и цветом волос маленькая принцесса точно удалась в мать.
– Подожди, два года дочке? – матушка хмурится, расчехляя уже свой калькулятор. – А мать её? Уж не та ли твоя студентка, из-за которой у вас с Верочкой не срослось?
Я слышу в её голосе обвинение, которого мать вслух никогда не произнесет. Ей нравилась Вера. Она смогла полюбить Антона как родного. Но принять сам факт того, что женился я на Вере без грамма чувств и только ради того, чтобы Антон не попал в детдом, она мне не простила. Я, мол, нарушаю семейную традицию! В брак нельзя без любви!
– Она.
– Ты говорил, она из города уехала. Живет где-то… – мать морщится, припоминая место.
– Приехала в Москву по личным делам, – пожимаю плечами, – эти дела касались её учебы и коснулись меня. Говорить мне о дочери она не собиралась.
– И ты это так оставишь? – сухо интересуется мать, глядя на меня с характерным таким учительским прищуром. И пусть уже несколько лет почти не работает с учениками, занимается директорскими своими вопросами, но учитель – всегда учитель. А преподаватель – всегда преподаватель. Кроме тех случаев, когда его клинит на собственной студентке.
– Оставлю? Я? – повторяю я эхом. – Ну да, ну да! И открыточку ей на свадьбу пошлю. Поздравительную.
Табличку "сарказм" можно не поднимать. В этой кухне все всё поняли.
– Значит, девочка выходит замуж? – мать аж скрещивает руки на груди. – Надо же. Какая молодец. Не то что некоторые!
Если бы счетчик Гейгера умел ощущать осуждение – он бы сейчас взорвался.
– Не начинай, – я прошу спокойно, – кто сказал, что это что-то для меня меняет?
– Я понимаю, что ты хочешь лечь в гроб холостым, чтоб полгорода баб сбежалось рыдать, что такой мужик – и никому не достался, – саркастично покачивает головой мать, – но ты мог бы подумать об Антоне. Мальчику не хватает женской заботы.
– Антону нужна его мать, – сухо перебиваю я, – её не сможет заменить чужая женщина. Да и даже если бы смогла. Умная современная особь женского пола не захочет возиться с чужим взрослым пацаном накануне подросткового возраста. А глупых мне, пожалуйста, не сватайте.
– Да, это возиться с чужими пацанами удел взрослых придурочных мужиков, – мать морщится и вздыхает, – ладно. Лучше скажи, что ты собираешься делать с девочкой? У меня есть знакомая в службе опеки…
– Мы не будем обращаться в службу опеки, – категорично покачиваю головой, – вообще, все, что связано с судами и тяжбами исключено.
Мать смотрит на меня удивленно.
Кажется, она привыкла к иным моим действиям, иным поступкам.
– Тебя не поставили в известность о рождении твоего ребенка, – каким-то образом она даже умудряется, – почему ты жалеешь эту девушку? Разве ты обязан это делать? Почему бы не рассказать ей, что ты тоже можешь действовать по-плохому?
Два вдоха, три выдоха…
Внутри моих легких растекается кипятком кислота.
Почему я её жалею?
Может быть, я жалею себя?
Не "может быть", а так и есть. Еще как жалею. Нещадно щажу, стараясь избегать самой острой мысли.