Страница 25 из 36
Дураки! А потом взяли и оба умерли. Она, кажется, от туберкулеза, а он тоже, наверно, чем-нибудь заразился».
Так не только новеллы показывают тему с разных сторон, но и теоретические введения также содержат разнообразные трактовки темы.
Зощенковский рассказчик, сделавшись философом культуры, из смешного сразу стал страшен. Некультурность, тупость его служат Зощенко средством раскрытия реального лица «отталкивающего мира» зощенковской сатиры. И хотя точка зрения Зощенко противостоит отношению к миру его «авторов», но столкновением «авторских» точек зрения с высокими иллюзиями писатель достигает дискредитации иллюзий. «Пришло в общем, — пишет он, — время терять фальшивые иллюзии. Пора расстаться с этим, чтоб взглянуть в лицо настоящей жизни». В этом смысле Зощенко выступает в своей книге «жестоким реалистом». Смешное и пошлое в раскрытии больших тем нужно ему для того, чтоб показать те полюсы отношения к миру, между которыми движется тема его книги.
Тот же принцип столкновения высокого и пошлого проведен и в исторических новеллах.
В «Смеси» Зощенко просто и кратко сообщает поразивший его исторический факт вроде: «Кай Юлий Цезарь отдал распоряжение по войскам украшать оружие золотом и драгоценными камнями. Он рассчитывал, что благодаря этому солдаты при отступлении не будут бросать оружие. Так и оказалось».
Часть таких справок Зощенко тут же разрабатывает в новеллы. Эти исторические новеллы «Голубой книги» отличаются особым аспектом. Вот, например, как разработана справка о продаже в рабство греческих философов. Привожу сперва справку: «После победы римлян многие греческие философы были привезены в Рим, где и продавались в рабство. Римские матроны покупали их в качестве воспитателей к своим сыновьям. Чтобы продаваемые не разбегались, торговцы держали их в ямах. Откуда покупатели их и извлекали».
И вслед за тем дается «авторский» пересказ этого же факта:
«Хотели помолчать, но скажем пару слов… Только представьте себе картину. Яркое солнце. Пыль. Базар. Крики. Яма, в которой сидят философы. Некоторые вздыхают. Некоторые просятся наверх. Один говорит:
— Они в прошлый раз скоро выпустили, а нынче что-то долго держат.
Другой говорит:
— Да перестаньте вы, Сократ Палыч, вздыхать. Какой же вы после этого стоик? Я на вас прямо удивляюсь.
Торговец с палкой около края ямы говорит:
— А ну, куда вылезаешь, подлюга! Вот я тебе сейчас трахну по переносью. Философ… Ученая морда…
Черт возьми! Какие, однако, бешеные неудачи выпадали на долю мыслящей братии. Может, это случилось за то, чтоб поменьше думали, что ли. Наверно, так и есть. Прямо это как-то озадачивает».
«Автор» исторических новелл оказывается кустарным наивным мыслителем. Несовпадение его обывательских представлений о фактическом материале исторических будней с его же школьными масштабами оценки исторических эпох делает смешной рассказ страшным. Это несовпадение еще подчеркивается будничной лексикой этого обывателя, модернизующей исторические понятия при помощи мещанского просторечия. И неожиданно из обывательских пересказов вылезает трагическое содержание события («чтоб поменьше думали, что ли?»).
Такое двойное рассмотрение исторических фактов можно пояснить аналогией. Как-то в редакции Зощенко говорил, что всегда хорошо в серьезном журнале в конце сделать юмористический отдел. Как в цирке, когда клоун ходит по краю арены и обыгрывает номера, которые на арене артисты делают всерьез. От этого выразительность серьезных номеров усиливается.
Наконец, эту же задачу побуждения читателя к размышлению над материалом истории Зощенко подчеркивает и в своих «отступлениях» в отделе «Смесь». Так, Зощенко в «Смеси» вдруг перебивает себя: «Исторические рассказы о коварстве больше вам рассказывать не будем. А вот сколько тут есть у нас фактов, высыпем все в одну кучу, и разбирайтесь сами». И аналогично в «Смеси» следующего отдела: «Снова, по примеру прошлого отдела, устроим «Смесь». Из жизни писателей и поэтов. А вы уж, благодетели, обдумывайте сами эту смесь. Приучайтесь к самостоятельному мышлению. Вот эти мелочишки». И т. п.
Ряд проблем, вытекающих из столкновения и борьбы идей социализма с миром его героев, Зощенко предлагает читателю в форме их возможного реального осуществления. Такова, например, главка «Сколько человеку нужно». Вот как раскрывается в ней философия «автора»:
«Вот если подумать, что с завтрашнего дня трамвай будет бесплатный, то, нет сомнения, для многих граждан просто закроется доступ к этому дешевому передвижению. Конечно, оно и сейчас, мягко говоря, не так уж симпатично ехать в трамвае, а тогда и подавно будет немыслимо».
И затем «автор» размышляет, что было бы, если бы ввели бесплатную езду. Характерно самое раскрытие этого размышления. Оно происходит путем постепенного прибавления обстоятельств, как бы возникающих не столько вследствие развития мысли автора, сколько по логике самого рассказывания.
«Некоторые по три круга станут загибать. А некоторых вообще будет не выкурить с трамвая. Они, может, даже спать там лягут. Они до остервенения дойдут, если объявить, что это даром.
Нет, по-моему, надо менять свои характеры. По-моему, это отблеск буржуазной культуры. И с этим надо энергичнее бороться и переделывать свою психику».
И следует в качестве примера рассказ о парне, который на бесплатной карусели докатался до того, что «сомлел и стал белый, как глина»[61]. Его сняли с карусели приятели. Он отлежался, снова влез. «И крутился до тех пор, пока снова не захворал. И то после этого не сразу слез. А он слез только тогда, когда «в Ригу поехал».
Тут волей-неволей ему пришлось слезть. А то публика стала обижаться, говоря, что при вращении карусели оно как-то не того получается. А то бы он не слез. Но тут его сторож стянул и даже, кажется, заехал в морду за недопустимое безобразие.
После чего парень долго лежал на брюхе, надеясь, отдохнув, еще малость покрутиться. Но потом, видимо, не совладав с пошатнувшимся здоровьем, попер домой.
Так что, вообще говоря, неизвестно, сколько человеку всего нужно. Наверно, больше того, чем сколько ему нужно, и не менее того, чем сколько он хочет.
Так что все в порядке. «Потолок» имеется. Пламенный привет молодым людям, переделывающим свои характеры».
Этот пример показателен. Здесь дано типическое построение речи саморазоблачающегося рассказчика, каждая следующая фраза которого отменяет предыдущую. Так, «автор» сообщает, что герой слез после того, как «поехал в Ригу». Потом оказывается — он не сам слез, а ему «пришлось слезть». Потом выясняется, что он вообще не слезал, а его «сторож стянул», и т. п.
И тем не менее сквозь «идиотический» рассказ Зощенко отчетливо ведет свою тему: проблему распределения каждому по потребностям. Интерпретация темы не отменяет ее серьезности, но сталкивает теоретическое содержание этой темы с проблемой ее конкретного осуществления, упирающейся в вопрос о культурности быта и о культурной революции в быту.
Такой способ изображения существенных проблем в свете обывательской интерпретации может возбудить возражения. Он может показаться неправильной наблюдательной позицией, выбранной писателем. А между тем именно такое противоречие между серьезностью темы и уровнем ее обсуждения дает писателю возможность сделать обсуждение более отчетливым, научить читателя думать самостоятельно, дать читателю ряд непрерывных толчков для размышления. Как сказал один стахановец на заводе имени Ленина на обсуждении «Голубой книги»: «Читая «Голубую книгу», все время хочешь гораздо глубже думать об этих вещах, чем дано у Зощенко».
Конечно, Зощенко движет свою систему, часто даже еще не осознавая всего смысла своих писательских находок, чутьем писателя поправляя себя как мыслителя (см. об этом в главе о «Возвращенной молодости»). Вот почему иногда система как бы захватывает и его самого, подчиняя и ход его мысли своим законам.
И, возвышаясь над своими масками, Зощенко все время сознательно подчеркивает и некоторую органическую свою с ними связанность. Они, эти маски, выступают иногда как кривое зеркало авторской мысли. В каждом из ракурсов зощенковских рассказчиков есть своя относительная истина. Даже и «грубоватый материалист» прав в той части романа, где он изобличает ничтожность чувств инженера Горбатова.