Страница 9 из 17
В этот момент почему-то вспомнилась от кого-то услышанная морская притча. Однажды у старика, всю жизнь прожившего у моря, спросили: для чего существует море? Старик ответил: рыбам – плавать, птицам – летать, людям – ходить. Люди, сколько себя помнят, всю жизнь ходили по морю. Одни – за рыбой, другие – за жемчугом, третьи – потому что не могли не ходить.
Конечно, к третьим относятся люди из плеяды Беллинсгаузена, Лазарева и их последователей. Вот и сейчас «Адмирал Владимирский», оставаясь на курсе «Востока» и «Мирного», прибавил ход до 12 узлов, чтобы наверстать походный график и пройти Канарские острова в запланированный срок. Тут надо заметить, что всё время нашего полугодового плавания было рассчитано в соответствии с запланированной научной программой буквально по часам. И если, скажем, дефицит походного времени вдруг превышал 30 минут от запланированного, сразу следовал доклад начальника походного штаба начальнику экспедиции с объяснением причин задержки.
Вообще-то такая субстанция, как время, в длительном плавании – очень и очень неоднозначная. Справедливости ради скажем, что время в долгом походе течёт для каждого своё – в зависимости от занятости, решаемых и ещё не решённых задач, а главное – от меняющегося настроения, от глубины ощущения прожитого, от восприятия своих планов, которые связаны не только с работой на судне, но и с мыслями о доме, о близких. Это и называется «своё время». Так «тикают свои часы», в которые, как правило, никто другой и никогда не посвящён. Это «своё время» или приподнимает моряка над буднями, делает его всемогущим, способным на небывалые поступки, или опускает так низко, что и до суицида недалеко.
Но есть и официальное время, которое уравнивает всех. И оно тоже неоднозначно. Хотя бы потому, что его надо наблюдать и соблюдать по разным часам. К примеру, в нашем случае мы жили и работали сразу по трём часам. По «корабельным» – показывают время того часового пояса, где мы в данный момент находимся, и по которым строится наш судовой распорядок дня. По «синоптическим» (все моряки эти часы называют просто «по Гринвичу») – сводки погоды из разных источников принимаются только по часам, показывающим время, соответствующее меридиану Гринвича (нулевому). И по «московским» – в рубке оперативного дежурного экспедиции и в радиорубке часы всегда показывают московское время для координации связи с Москвой и Севастополем.
Для меня это было тоже очень важно, так как я должен принимать информацию по радио для утреннего доклада начальнику экспедиции и следить за приёмом факсимильных газет как минимум по двум часам: «корабельным» и «московским». А если моя информация для утреннего доклада по какой-то причине переплеталась с особенностями погоды, тогда надо было идти в спецлабораторию и дожидаться приёма «факсимильной погоды» по Гринвичу.
Казалось бы, спускаемся на юг, погода должна быть всё теплее и комфортнее. Но нет. Атлантический океан встретил нас довольно неприветливо. Вместо пышных белокрылых гроздьев облаков, оставшихся к востоку от мыса Трафальгар, – хмурое низкое небо и сильный, забивающий дыхание ветер с норда. Палуба судна то мерно идёт вверх, и какая-то неведомая сила вдавливает тебя в неё так, что трудно сделать следующий шаг, то вдруг обрывается вниз, при этом уходит вправо или влево, норовя свалить тебя с ног. Это – так называемая мёртвая зыбь, когда при полном штиле разгоняются водяные горы на тысячи километров от действительно бушующего шторма где-то в неоглядной дали, в совсем ином районе океана.
Мёртвая зыбь не бьёт корабль, не заставляет людей настороженно прислушиваться к каждой команде с мостика. Но она постепенно, исподволь выматывает твои силы. К концу вахты или твоего рабочего дня тело словно наливается свинцом. И остаётся единственное желание: поскорее дотянуть до койки.
Нетрудно было заметить, что у людей поубавилось оптимистичного настроения, а в кают-компании – желающих обедать и ужинать. Наступило время «нас» – тех, кто на качку реагирует ровно наоборот: хотим жрать, жрать и жрать. И здесь нет никакого чуда. Просто у каждого человека – свой индивидуальный вестибулярный аппарат. К примеру, у Вити Родинки он был несколько иным, чем, скажем, у меня. Выпив за обедом лишь полкружки виноградного сока (этот сок мы очень любили, потому что от него исходил запах сухих крымских вин), Витя с видимым трудом добирался до каюты и там как подкошенный валился в койку. Не меняя позы и выражения лица, Витя оставался в положении на спине до самого ужина, который, как и обед, ему оказывался ненужным. Я своему соседу искренне сочувствовал, но понять или представить его состояние не мог. Меня в это время, наоборот, обуревала жажда деятельности и постоянное, ненасытное чувство голода.
В один из штормовых дней, глядя в иллюминатор на вздыбившуюся и ощетинившуюся белесыми бурунами поверхность океана, я предложил Виктору:
– В будущей кинохронике неплохо бы сделать кусочек о плавании в штормовом океане. Скоро мы сменим курс и подвернём навстречу волне. Вот тут-то, Витя, когда «Владимирский» начнёт зарываться носом в крутую волну, и надо снимать! А я напишу комментарий. А, Вить?..
Родинка, не меняя положения относительно своей койки, ответил неожиданно твёрдо и решительно:
– Я буду снимать штиль. Я люблю снимать штиль… А тебе доверяю шторм. «Красногорск» вон там, в ящике, заряжен. Иди и снимай…
Когда судно кренилось на левый борт и Витины ноги оказывались выше головы, его глаза стекленели или вовсе закрывались. В этот момент слышался глухой стук головы о судовую переборку левого борта, на что Витя уже давно никак не реагировал. При крене на правый борт Витя сползал с кровати до тех пор, пока не упирался ногами в умывальник. Потом перемещение тела продолжало повторяться бесконечное количество раз. Конечно, мне было жаль товарища. Но чем я мог ему помочь? Только одним: горячим и правдивым заверением в том, что через некоторое время к качке можно привыкнуть. Но, как показала практика, у Вити Родинки был не этот случай, а тот, что у великого флотоводца адмирала Степана Осиповича Макарова, которого всю жизнь мучила даже малейшая качка.
Родинка в дальнейшем тоже стал превозмогать себя и всё время стремился, чего бы это ни стоило его состоянию, ловить «штормовой кадр». И однажды произошёл такой случай. Во время очередного сильного шторма кто-то из экспедиционного состава заглянул к нам в каюту:
– Ребята, с кормы такие волны – неба не видно!
Родинка тут же схватил свой нелюбимый «Красногорск» (всё равно другой кинокамеры не было) и, несмотря на мои возражения: выход на верхнюю палубу запрещён, – махнув рукой, умчался за провокатором. Буквально минут через десять появился вновь. Только уже без кинокамеры и со стекающей с его одежды морской водой.
Как тут же выяснилось, на корме он действительно вместо неба увидел крутую водяную гору, уже удалявшуюся от судна. Но полноформатной съёмке мешал козырёк взлётно-посадочной палубы. И Витя, уже начав съёмку, буквально побежал вдогонку за волной к кормовому фальшборту. В это время другая, ветровая волна, пришедшая сбоку, с левого борта, сначала впечатала кинооператора в надстройку, а потом потащила за собой. Так бы и забрала в бушующий океан, если бы кто-то из нарушителей корабельной дисциплины, оказавшийся рядом, не успел схватить Витю за ворот куртки… Потом смогли выхватить у самого фальшборта и кинокамеру.
Этот эпизод, конечно, не остался незамеченным со стороны командования. Но Родинку очень сильно огорчило другое обстоятельство. Ему пришлось достаточно долго и кропотливо восстанавливать залитый солёной морской воды нелюбимый, но единственный «Красногорск».
Вот оно, труднообъяснимое, не побоюсь высокого слога, мужество людей, которых, считаю, надо награждать ещё до совершения ими плавания уже за то, что они знают, на что себя обрекают, но идут сознательно на своё мученическое многомесячное будущее. В нашем случае добровольно перенесённые страдания от штормовой качки кинооператором Виктором Родинкой по итогам состоявшейся экспедиции оказались, к сожалению, неоценёнными…