Приготовительная школа эстетики

Сам мрачноватый образ современности скоординирован здесь со светлым образом истинной поэзии, и весь строй параграфа подчинен, логике проповеди, увещевания. Кто же из романтиков подойдет под образ «пишущего стихи юноши»? Таких, очевидно, нет среди «иенских» романтиков. Прибавим, что в другом месте «Эстетики» Жан-Поль разношерстной писательской компании Бардта, Кранца, Вецеля, Меркеля с их ложными, по его мнению, тенденциями противопоставляет «комические волдыри, родимые и жировые пятна (обычно лишь чрезмерности правильной тенденции)» — ...и тут Жан-Поль (во втором издании) приводит список из одиннадцати писателей (§ 32; V 127 19 — 20). Из них лишь Вайссер и Ст. Шютце стоят дальше от романтического движения. Эти писатели отражают, следовательно, правильную тенденцию — хотя и вносят в нее искажения. После этого не остается даже претендентов на роль «нигилиста» (из § 2)[38]! Персонифицируя «нигилизм», Жан-Поль задевал тенденцию, а не лиц. Тенденция — широка: она совпадает со всей культурно-философской наклонностью эпохи к субъективизму, индивидуализму, к фихтеанскому Я. Персонификация позволяет избежать отвлеченности терминов: в «нигилисте» Жан-Полю важен живой образ целой тенденции. С куда большей ясностью эта тенденция выявилась, с точки зрения Жан-Поля, спустя два десятилетия после написания «Приготовительной школы эстетики» Бросая взгляд на эту работу в опубликованной в 1825 году «Малой заключительной школе к Эстетической приготовительной школе», Жан-Поль воспользовался словом «нигилист» в заголовке параграфа, устанавливавшего связь с соответствующим параграфом «большой» «Школы» Здесь Жан-Поль еще раз подчеркнул, ссылаясь и на Руссо, необходимость для поэта заниматься науками (вопрос ставится настоятельней, чем прежде). Настроенный куда скептичнее прежнего, Жан-Поль писал, что «многие из новых поэтов научились немногому или совсем ничему не учились, — а только сочинять» (V 459.15 — 16). «Надеюсь, — продолжал Жан-Поль, — у нас найдется не один романист, у которого в голове нет иных сокровищ помимо запасов воды и который, несмотря на это, на всякую Пасхальную и Михайлову ярмарку выдает разнообразнейших форм поэмы и рассказы, — так у ловкого устроителя фонтанов вода поднимается из труб то в виде колокола, то в виде огненного снопа, то в виде кувшина с водой» (V 460.4 — 10). Эти горькие слова написаны в иную литературную эпоху, когда Жан-Поль был обманут в своих ожиданиях, а ждал он победы поэзии, поэтического духа, когда повергло его в глубокое уныние развитие такого одаренного литератора, как Канне[39], и когда глубоко разочаровал его и Э. Т. А. Гофман, от которого Жан-Поль ждал очень многого[40]. И в целом поэтические импульсы первоначального философского и художественного романтизма к наступлению эпохи Реставрации, к концу 10-х годов, безусловно угасали, нивелировались, — пора больших разочарований не для одного Жан-Поля.

Итак, жан-полевские «нигилисты» и «материалисты» запечатлены как художественные образы, характерно заострены, как такие крайности, между которыми — и в укор им — появляются истинный поэт и истинная поэзия — та стихия, которую неустанно утверждает и воспевает Жан-Поль. Есть, быть может, неожиданная стилистическая параллель жан-полевской поэтической характерологии — это работа Гете «Коллекционер и его родственники» («Der Sammler und die Seinigen»), напечатанная в 1799 году. В ней, в отличие от своего прежнего разделения искусства на «простое подражание природе», «манеру» и «стиль», Гете рисует шесть классов художников, наделяя их изысканно-странными именами. Тут есть «подражатели» и «имажинанты», или «фантомисты», «характерники» и «ундулисты», «выписыватели» (Kleinkunstler) и «эскизники» (ВА XIX 269). Из попарного соединения противоположных крайностей манеры возникают идеальные требования совершенного произведения искусства. Выступая в период своей неоклассики против любой характерности в пластических искусствах[41], Гете играет шутку со своей теорией — как бы предлагая ее в форме характерного жанра с гротескно поименованными типами художников, персонифицирующими крайности стиля. Этим он несколько отстраняет ее глубоко серьезный эстетический смысл. Более того: работа эта, которую всегда публикуют, естественно, среди статей Гете по искусству, самим автором определяется как «семейный жанр в письмах» (ВА XIX 827) или как «роман в письмах» (ВА XIX 829). И у Гете взаимопроникновение теоретических задач и художественных средств создает специфический литературный, художественно-философский жанр, давно уже не схватываемый принятой классификацией жанров словесности. Запечатлеваемая в таком жанре искусствоведческая теория отмечена тем, что не ловится на слове: было бы комично — иначе чем в шутливом контексте и в иронических целях — выводить гетевских «подражателей», «фантомистов», «характерников» за пределы работы и постулировать шесть соответствующих творческим типам постоянных, твердо установившихся манер — «ундулизм», «фантомизм» и т. п. Подобная теория в ее словесной конкретности существует сейчас и здесь, и суть ее в том, чтобы приоткрыть вид на истинный смысл искусства косвенными средствами. Жан-полевские «нигилисты» и «материалисты» напоминают этих гетевских характерных типов: можно сказать, что поэтическая в существе своем мысль рядится в одежды нарочитой теоретичности, рождая уродов характерности, которых, как у Гете, припечатывают, в довершение всего, их безжалостными именами.

Жан-Поль писал Якоби из Берлина 2 января 1801 года о своих взаимоотношениях с романтиками: «Я живу тут недурно с Тиком и Бернгарди (шлегелианцами); прежде чем расходиться во мнениях (divergieren), мы основательно сходимся (convergieren); ведь эта партия обладает настоящим поэтическим духом, тогда как враждебная ей лишена даже соответствующего душевного органа...» Но Жан-Поль тут же добавляет: «Дух для них — повсюду все, а форма его вочеловечения — безразлична» (П IV 45.3 — 7). «Вочеловечение» — это, как позднее у Зольгера (1815), вхождение идеи в материальную плоть жизни. Пренебрежение жизненным материалом — «нигилистическая» тенденция внутри новой поэтической школы, то есть тоже и внутри романтизма, тенденция, проходящая поперек этой новой школы и не дающая чистый тип нигилиста. Вот почему жан-полевский «нигилист» остался без реального прототипа. Прежде чем свести «нигилизм» (в «Малой заключительной школе») к просветительской теме писательской эрудиции, Жан-Поль сумел показать его в широких философских горизонтах. Являющийся в конце «Школы», перед лектором третьей ее части, пылкий поэтический юноша-шеллингианец, настроенный против гердеровской старческой вялости мысли и стиля, — это, видимо, Альбано жан-полевского «Титана»[42], герой, исполненный энтузиазма, душевно-богатый, — но вот и в этом своем загадочно являющемся в «Школу» юноше-энтузиасте, в этом антиподе нигилизма, Жан-Поль сумел обнаружить нигилистические нотки, — словно в них неотъемлемая черта борющейся с прозой поэтической партии...

Подражание. Очень не просто и жан-полевское понятие подражания. Оно-то и дало повод к различению «нигилистов» и «материалистов»

Термин «подражание» появляется в первом же параграфе «Эстетики», в начале (V 30.27), — как то уместно для эстетики или поэтики. Жан-Поль ссылается на Аристотеля, и комментаторам «Школы» данное определение («прекрасное, или духовное, подражание природе» кажется аристотелевским[43] Между тем это, конечно, не так: Жан-Поль не только берет Аристотеля, очевидно, из вторых рук, но он приводит столь общую формулу подражания, что она, наверное, удовлетворила бы самых разных эсгетиков на всем протяжении VIII века, эпохи Просвещения[44]. У Жан-Поля ничего аристотелевского не остается; его «прекрасное» (schon) — это «изящное», «художественное», понятие эстетики XVIII века, «природа» — философская «природа» XVIII века, отнюдь не аристотелевская[45]; «духовное» как будто должно внести какие-то различения в сущность «подражания», но затем оказывается синонимом «прекрасного» (V 30.31: «прекрасное, или духовное»). Для 1804 года это краткое жан-полевское, мнимо аристотелевское определение — архаично по стилю, по подбору слов.