У подножия Саян

— Это и есть жилье браконьеров, — сказал Лапчар, оглядывая шалаш.

— Почему ты так думаешь?

— Ничего не оставили, даже бересты, чтоб огонь разжечь. Охотники так не делают. И петлю здесь мастерили для маралухи, — кивнул он на остатки проволоки.

— А охотничьи шалаши какие?

— Там все можно найти: чай, спички, даже сухари. Как же иначе? В тайге все может случиться. Заблудился человек, заболел, в беду какую попал. Обычай не велит оставлять шалаш пустым. Отец говорит, после хорошего охотника остаются дрова, после плохого — ремни. Вот эти ремни, — он опять кивнул на проволоку.

— Уйдем отсюда, противно оставаться в этом логове.

— Вымокнешь. Подожди здесь, я разожгу костер под тем кедром.

Но Анай-кыс тоже стала собирать сухие сучья. Скоро костер разгорелся, стало веселее. Хотя дождь не прекращался, густые ветки кедра надежно защищали их. Анай-кыс села на сухой валежник, руками прикрывая лицо от костра. Осталась бы дома — никогда не узнала, что значит костер в тайге, да еще ночью. Да, сколько вокруг интересного, если не сидеть на одном месте, в круглой ли юрте или в четырех стенах дома — в данном случае это одно и то же. И прожить надо интересно, с пользой для себя и других. Анай-кыс казалось, что она сможет прожить именно так свою жизнь... если рядом с нею будет Лапчар. И сама испугалась этой мысли: когда, почему он стал ей так необходим? С ним ей было спокойно, уверенно, хорошо, если, конечно, он не смотрел на нее так, как сейчас. Сердце ее сбивалось с ритма, замирало, а потом делало несколько сильных толчков.

Лапчар отвел глаза, продолжая строгать вертела. Они подогрели мясо, поели.

— Чаю нет, зато таежная вода, как аржан, — он протянул ей бутылку с водой.

— Твои родные позаботились о нас, плохо бы пришлось нам сейчас.

— Доброта идет за добротой. Пусть наш путь будет таким, — и посмотрел на Анай-кыс долгим взглядом, отошел от костра. — Не перестает, что будем делать, дорогу сейчас не разобрать.

— Переждем, наверно. — Анай-кыс сидела, уставив взгляд в землю.

— Ладно, — твердо сказал Лапчар, — летняя ночь коротка, тронемся в птичий рассвет. — Он принес седла, собрал сухую, опавшую хвою, постелил сверху чепрак. — Ты ляжешь здесь.

— А ты?

— Я присмотрю за костром.

— Нет, тебе тоже отдохнуть надо.

— Ладно, — сказал Лапчар и начал что-то сооружать себе, по другую сторону костра.

Они еще долго разговаривали, а дождь все лил. Анай-кыс продолжала смотреть на горящие сучья, яркое пламя тянулось ввысь, разрывая черное кольцо ночи. Временами, когда костер убавлял пламя, Лапчар поднимался, поправлял обгоревшие ветки и снова ложился на свое место.

— Где сейчас маралуха с детьми?

— Нашли себе укрытие. Какой спокойный дождь. Хлеба теперь выстрелят вверх.

Глаза их снова встретились.

— Иди сюда, — одними губами проговорила Анай-кыс.

— Тебе холодно? — спросил он, садясь рядом. Конечно, она не привыкла ночевать в тайге, под открытым небом. Кругом сыро, прохладой тянет.

Она отодвинулась от костра, лицо ее пылало. Она все дальше отодвигалась от костра, прижимаясь к Лапчару. Лапчар не понимал, что обжигало его, пламя костра или лицо Анай-кыс, пылавшее огнем. Он обнял ее, она обвила руками его шею, крепче переплела руки на его спине. Все поплыло куда-то, исчезло: и костер, и тайга, дождь, маралуха с детенышами. Он видел ее черные как эта ночь глаза, чувствовал ее губы, руки...

Анай-кыс разбудил треск сучьев. Она открыла глаза, кругом было светло. Дождь прекратился. Из ложбины поднимался кучевой туман. Лапчар подходил с охапкой валежника.

— Это для будущих путников, — сказал он и улыбнулся: — Доброе утро.

Она вскочила, заторопилась, никак не могла прямо на него взглянуть.

Лапчар седлал коней. Между сучьями кедра положил коробок спичек и завернутый в бумагу кусок сыра. Сыр из кипяченого молока долго не портится.

Они быстро отыскали дорогу, а когда выехали на большой перевал, солнце уже взошло. Облака поднимались вверх, оставаясь под ними.

— Из Шивилига эти облака кажутся высокими, да? — Анай-кыс перестала называть Лапчара братом. Это слово не вмещало того, что она теперь испытывала к Лапчару. Ее чувство было сложнее, больше.

Она смотрела на эти облака, и ей вспомнился день, когда, убежав из дома, где сидели ее родители с Токпак-оолами, она увидела в предгрозовом небе двух всадников, которые ехали рядом. Анай-кыс хотелось тогда умчаться куда-нибудь, чтобы ветер в ушах свистел. Она осторожно взглянула на Лапчара.

— О чем ты думаешь, Анай? — вдруг спросил он.

— Так, — вздрогнула она, — эти облака похожи на шерсть, из которой делают войлок. В детстве мне очень нравилось бегать по ней босиком.

— А я сравнивал их с ватой, мать стегала ее на пальто, а я забирался на эту вату, и она наказывала меня за это.

— Как одинаково мы подумали, — Улыбнулась Анай-кыс.

Начинался спуск, Лапчар слез с лошади и взял коня Анай-кыс за длинный повод: было скользко после дождя. Вокруг ликовали кукушки. Свежий, прозрачный воздух вливал силы. Лапчар смотрел на Анай-кыс, она напоминала ему молодую березку. Ее стан покачивался в такт хода лошади, словно ивовый куст, выглядывавший из воды. Под утренними лучами солнца лицо ее еще больше похорошело, заметнее стала родника, губы румянились, глаза загорались от проплывавшей мимо красоты. Взгляд Лапчара неотступно скользил по ее нежному лицу. Красота Анай-кыс сливалась в его сознании с окружающей красотой, была ее продолжением.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Вечером в клуб шли не по одному-два человека, а группами, и все комсомольцы. Даже самые неактивные, которых с трудом можно было вытащить на собрание, уже заняли места в первых рядах. Шериг-оол даже подумал, что зря в объявлении о предстоящем комсомольском собрании после слов «явка обязательна» он поставил большой восклицательный знак.

На первом вопросе — об участии комсомольцев в сенокосе — долго не задерживались. Решено было создать несколько комсомольских звеньев, снимали ребят со строительства, с ферм, с других объектов. По этому вопросу все было ясно, и потому не стали выступать даже те, кто обычно брал слово по любому поводу и с трудом покидал трибуну после того, как председатель несколько раз напоминал о регламенте, постукивая карандашом о графин.

— Второй вопрос нашей повестки, — объявил председатель, — персональные дела комсомольцев Анай-кыс Сандан и Лапчара Ирбижея. Докладывает секретарь комитета комсомола Сергей Шериг-оол.

Шериг-оол поднялся, поставив перед собой стакан воды, но сказал коротко и воду пить не пришлось. Сообщил то, что было уже всем известно. Анай-кыс оставила учебу, вернулась к родителям, и те хотели устроить ее свадьбу по старинке, заботясь о богатстве. Свадьба эта расстроилась, вмешался Лапчар. «Молодец!» — послышалось в зале. Далее комсорг сказал, что Анай-кыс и Лапчар уехали в Хендерге, прогуляв три рабочих дня. На этом он свое сообщение закончил.

Теперь была очередь Анай-кыс. Она поднялась, медленно вышла на сцену, повернулась лицом в зал.

— Оставила учебу — мать заболела, и я виновата. Замуж не собиралась и выйду только за того, кого сама полюблю... Что пропустила три дня — виновата, буду отвечать. На ферме буду хорошо работать...

Видя, что девушка замолчала, какой-то паренек спросил:

— Почему молчала, когда тебя насильно хотели выдать замуж?

— Сначала не придавала значения, думала, ерунда это, как можно. А вообще моей жизнью никто не интересовался.

Поднялся комсорг и сказал, что Анай-кыс приходила к нему, но к ней не чутко отнеслись, «действительно, мы не интересовались ее личной жизнью». Шериг-оолу вспомнились слова парторга «разговаривать с людьми надо, секретарь, а не допрашивать», его осуждающий взгляд.

— Кто это мы? — раздался голос.

— Мы, — Шериг-оол смотрел в зал, стараясь не встречаться ни с кем взглядом, — я в первую очередь, как комсорг.

В зале зашумели, председатель постучал карандашом о графин. Парень с места спросил: