У подножия Саян

— Каких смотрин?!

— Такова наша доля, — вкрадчиво продолжала тетушка Шооча. — Девушке не пристало засиживаться в невестах. Прослывешь вековухой, в нашей родне не было такого позора. С издавна так, коль умирает не выходившая замуж, ее хоронят не на солнечной стороне, как всех, а за семью перевалами, под девятислойной землей, а сверху кладут каменную глыбу! Ты уж не позорь нас, пора тебе иметь свой дом.

При этих словах мать даже не моргнула ни разу, в то время как сердце дочери переполнялось гневом, но она сдерживалась, желая выслушать все, что скажет сейчас мать:

— А мы старики. Не сегодня завтра догорит наш огонек. Зачем мы берегли скот, для кого? Наше солнце уже закатилось. Все ради тебя, ради твоего счастья...

— Ради меня? — не в силах была больше сдерживаться Анай-кыс. — Почему отец ездит на вороном Токпак-оолов, тоже ради меня? Я не видела что-то, чтоб он за него расплатился, или вы меня уже продали?!

— Что ты, что ты, дочь, грех так говорить о старших. А конь ваш будет, — Шооча будто коснулась языком горячих углей, но тут же постаралась исправить положение: — Не мы — ты себе жизнь строишь, доченька.

— Я построю себе жизнь иначе, не как вы хотите.

— Как же? Когда люди обзаводятся семьей, домом, надо в корень глядеть, — назидательно говорила Шооча.

— Да, в корень. А для вас хороши Токпак-оолы потому только, что все таргалары — их родня. Да я вашего Достак-оола видеть не могу!

— Не говори так, дочь. Нельзя касаться даже тени хороших людей.

— Я не против хороших людей, а против того, что вы задумали, — Анай-кыс встала, тряхнула головой, и волосы, уложенные матерью, рассыпались по ее плечам.

— Вот они дети-то! Разве для того я тебя родила, чтоб ты на меня кричала, бесстыдница! Хочешь, чтоб я опять слегла?

— Ты помнишь, мама, что говорила тебе Антонина Николаевна, — взяв себя в руки, старалась спокойно говорить Анай-кыс. — Даже тетушка Орустаар говорит, что от лежачей жизни можно душой заболеть.

— Ты, я вижу, хочешь ославить своих родителей?

— Нет, это вы меня ославили уже. Но ничего у вас не получится, — твердо сказала Анай-кыс и хотела уйти, но Шооча подскочила к дочери: — Я твоя мать и мне лучше знать...

— Да, ты моя мать, придет время, и у меня будут дети, но я никогда не встану им поперек дороги.

— Я разве мешаю, хочу только, чтоб ты была счастлива, — Шооча как-то обмякла, в ее голосе не было уже прежней решительности.

— В чем счастье-то, мама, ты знаешь? Разве в том, чтоб иметь скота больше. У тувинцев он всегда был, а счастье-то было? Нет, поэтому люди по-другому живут теперь. И я хочу жить по-другому. Посмотри ты на себя, какая ты стала. А как начинается перепись — дрожите, прячете лишнюю скотину, зачем это? Не надо мне ничего.

— Вот станешь хозяйкой и поступай, как знаешь, а пока нас слушай.

Анай-кыс бросила взгляд на мать и выбежала из юрты. В глазах ее кипели слезы и скатывались по лицу. Она не вытирала их, бежала по степи, пока не выбилась из сил. Упала на землю и разрыдалась.

Очнулась, когда по земле уже ползли длинные тени, садилось солнце. Сколько она пролежала здесь, не знает. Плечи еще вздрагивали от рыданий. Вокруг никого. Мать не пришла за ней. «Зачем я здесь, кто увидит мои слезы и поймет меня? — Она поднялась, отряхнулась. — Я не ребенок, которого обидели, и ему ничего не остается, как заплакать. А комсомол, а товарищи? Разве они не поддержат меня, когда все узнают? Значит, надо все рассказать им».

На следующий день она была уже в селе. Не заходя никуда, не останавливаясь ни с кем, шла прямо в правление колхоза. В кармане лежало заявление в комсомольскую организацию, в котором она написала обо всем, что вокруг нее происходит, чему вначале она сама не придавала значения.

В самых дверях столкнулась с председателем. Докур-оол от неожиданности забыл поздороваться, потом, улыбаясь, громко спросил на всю контору:

— Ну как, перекочевали? Юрты рядом поставили? — допрашивал Докур-оол, прекрасно зная, что это так.

Анай-кыс только головой кивнула, она настроила себя по-деловому, а при этих вопросах растерялась, не привыкла разговаривать вот так, при всех.

— Рядом — это хорошо, — без передышки продолжал Докур-оол. — Как просил твой отец, мы удовлетворили его просьбу, — и широко улыбнулся: — Значит, праздновать будем.

Анай-кыс пришла в себя. Когда ее провожали на учебу в Кызыл, председатель тогда напомнил ей о Эресе.

Теперь он ни словом не обмолвился о нем, будто его никогда и не существовало. «Забывчивый тарга», — подумала девушка, к ней вернулась ее решительность.

— На работу пришла устраиваться, тарга.

— Правильный вопрос, молодец, что его ставишь, только мой совет: помогай пока родителям, а потом... — Он рассмеялся. Анай-кыс поняла, что он имеет в виду, говоря «потом». — Потом подыщем вам работу, — закончил председатель.

— Почему «нам»? Работа нужна мне, и не потом, а сейчас, тарга.

— Зачем так торопишься? — начал было он, но почувствовав в голосе девушки решительность, настойчивость, спросил, подняв брови: — Ну раз так, на ферму опять пойдешь?

— Пойду, сегодня же.

Веселое настроение председателя улетучилось, он заторопился к двери. Анай-кыс с той же решительностью направилась в комнату Шериг-оола, вошла. Комсорг сидел за столом, покрытым красным сукном. Увидев вошедшую, он не поздоровался, не пригласил ее сесть, продолжал писать. Анай-кыс остановилась в дверях. Наконец он оторвался от бумаг и вместо приветствия сказал:

— Пришла все-таки.

Теперь молчала Анай-кыс. Он указал ей на стул возле стены. Анай-кыс несмело шагнула, села. Шериг-оол приступил к допросу:

— Говори.

— Что говорить? — не поняла Анай-кыс.

— Как — что? Почему учебу бросила, не оправдала доверие колхоза, тебя посылали, а ты — обратно. Все начистоту, комсомолка должна быть честной.

— Я ничего такого не сделала, мне нечего скрывать: отец за мной приехал, мать заболела — потому и вернулась. Может, надо было посоветоваться с вами?

— Значит, ни в чем не виновата? Только не посоветовалась? — Шериг-оол встал из-за стола, прошелся по комнате.

— Так ведь и сейчас, наверно, можно, — Анай-кыс нащупала в кармане заявление.

— О чем же сейчас ты хочешь советоваться с нами? Как устроить свадьбу по старому обычаю. Этого не знаю, наша молодежь против таких свадеб.

Комок в горле мешал ей говорить. Вспотевшими пальцами комкала она свое заявление. Видя, что девушка молчит, значит, виновата, Шериг-оол ломился дальше:

— Теперь вот молчишь: задел за живое, простите уж, да только вина ваша от этого не меньше. Надо же, изменить человеку, который находится — где? — в рядах Советской Армии! Обмануть!

Анай-кыс разрыдалась и выбежала из комнаты. Она бежала по безлюдной улице села, а ей казалось, что это дома несутся навстречу. Остановилась на краю оврага. Какой несчастной, одинокой, никому не нужной чувствовала себя сейчас Анай-кыс.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Старый Ирбижей с давних пор привык к тяжелой работе. Легкое ли дело вырастить, поставить на ноги восьмерых детей? Остался с ними один Лапчар, младший, сестры его все замуж повыходили, у каждой теперь свой дом. Да, годы, нескончаемая работа и заботы сделали свое дело: Ирбижей потерял силу, сгорбился. Он сидел у дома, обстругивал себе новую палку-посох, когда прибежал Лапчар. Поздоровался с отцом и, быстро сбрасывая сапоги, крикнул в дом:

— Где мои тапки, мама?

— Когда из бригады вернулся, надолго, сынок? — спросил отец.

— Я еще утром приехал, на ферме был. Теперь там работать буду.

— Там тоже строите что-нибудь?

— Строить, отец, другие будут. Таргалары так решили: Докур-оол, Дозур-оол, не знаю, кто еще.

Вошли в дом, отец молчал. Зато мать обрадовалась:

— Вот и хорошо, поближе к дому будешь. Каждый старается остаться в селе.

— Я не старался, за меня решили, — Лапчар умылся и теперь сидел за столом напротив отца. Мать спешила накормить его, а он рассказывал о своих рапортах, что писал на имя председателя, словно желая здесь доказать свою правоту.