Страница 2 из 3
Но на этом «просто жизнь» закончилась. Вместо каменистых троп науки начались не менее каменистые тропы литературы.
В 1963 году на Всесоюзном конкурсе на лучшую книгу для детей Соболев был удостоен второй премии за повесть «Грозовая степь». На следующий год его приняли в члены Союза писателей СССР. Ну а дальше пошла жизнь от книги к книге, пошло и пошло дело, которое, однажды начавши, невозможно закончить. Нелегкое, полное сомнений и новых надежд дело всей оставшейся жизни.
Такая вот судьба. Приходили в литературу, в военную прозу из артиллеристов, из пехоты, из армейских газет, а тут — из водолазов…
Есть разница в опыте: водолазная профессия в дни войны или мира — не из массовых, да и риск в ней особый, невидный. Уходящего под воду не подхлестнешь бодрой поговоркой про то, что «на миру и смерть красна». Тут «на миру» — ничего, все на глубине, во тьме, чаще всего в одиночку, и вся смелость твоя, мужество, находчивость, труд твой адский разве что господу богу видны, да и то сомнительно. Больше надежды на командира, что держит твою жизнь словно на поводке и не отпустит далеко…
Мудрено ли, что через много лет работник военкомата из повести «Награде не подлежит» спрашивает «с начальственной строгостью» сидящего перед ним седого человека: «А что вы вообще делали на войне? Что делают водолазы?»
К тому времени, когда прозвучит этот вопрос, читатель уже будет хорошо знать, что они там «делали». Уже пережиты будут и погружения, и несметные коварные случайности подводного труда, и опасные стремительные подъемы по сигналу воздушной тревоги, и страшное несчастье кессонной болезни…
Благодаря литературе видели войну из солдатского окопа, из смотровой щели танка, в разгар воздушного боя… И вот взглянули на ту же войну из-под воды… Есть, повторяю, разница и в то же время разницы нет, потому что, откуда на нее ни смотри, война есть война, и увидена она чаще всего молодыми глазами, жаждущими жизни, а не смерти. Под водой, в небесах ли меняются только обстоятельства, одни в лучшую сторону, другие — в худшую, а суть неизменна: человек живет и борется, противостоит врагу и обстоятельствам на пределе всех своих физических и духовных сил. И весь интерес в нем, в этом человеке, в его неповторимости и его судьбе. В его живых чувствах и живых мыслях.
Рассказывая именно об этом — о человеческой силе и слабости, твердости и сомнениях, Соболев своими повестями «Тихий пост», «Награде не подлежит», «А потом был мир», «Три Ивана» вписывает еще несколько убедительных страниц в литературную историю Великой Отечественной войны. Как считает Василь Быков, «в лучших своих повестях и рассказах А. Соболев скрупулезно следует правде того времени, ее атмосфере, счастливо избегая любой выспренности и фальши, всего напускного, привнесенного временем, которое, как известно, склонно создавать мифы там, где умолкают факты».
Наверное, так оно и есть, но факты у Соболева неопровержимее всего говорят в его «невыдуманных» повестях из времени войны. Думаю, что читатель отличит их сразу: «Пятьсот-веселый», «Награде не подлежит», «Какая-то станция». Сама их сюжетная бесхитростность всего лишь повторяет сюжетную бесхитростность жизни, с которой они написаны. Память не давала большой воли воображению, память словно чувствовала свои неотменимые обязательства перед тем мальчиком в промерзшей теплушке «пятьсот-веселого», спасающим своего раненого друга, перед измученными и прекрасными заводскими женщинами с какой-то безвестной станции, перед друзьями-водолазами, не подлежащими наградам…
Возможно, некоторые факты в этих историях «документальнее», «натуральнее», чем им следовало быть в художественном тексте. Но в своей совокупности «невыдуманные» повести — это действительно правдивое и волнующее свидетельство очевидца и участника о тех далеких, тяжелых и достойных днях.
В повести о нашем раненом разведчике, спасенном норвежскими рыбаками («Ночная радуга»), Соболев чувствует себя художественно свободнее. Как, впрочем, и в других сюжетных повестях о войне («Тихий пост», «А потом был мир», «Три Ивана»). Наконец-то воображение призвано сыграть главную, а не вспомогательную роль и несомненно в ней преуспевает, предлагая захватывающие драматические события. Все они печальны и даже трагичны, потому что люди погибают неожиданно, даже нелепо. Война словно демонстрирует свое могущество: все равно достану! — и оттого она еще отвратительнее и безумнее. Она достает наших матросов на далеком «тихом посту», она убивает взрослых людей, «трех Иванов», бежавших из плена, слабыми детскими руками… «Это ж надо! Подумать только! Что же делать, а?» — скажет советский офицер, вглядываясь в перепуганного убийцу — мальчишку иа гитлерюгенда… «Что же делать, а?» — отзовется и в наших сердцах долгой, неразрешимой болью и протестом…
Мы втягиваемся в эти мучительные ситуации, переживая скорее не за того или иного героя отдельно и сосредоточенно, а вообще за человека, обычно совсем молодого, не успевшего пожить, оказавшегося в кровавой переделке и, увы, в силу трагических обстоятельств обреченного… Возможно, в этих повестях не столь уж много внимания к каждому лицу, к единственности его чувств и побуждений, но таковы эти беспощадные сюжеты: они как бы уравнивают героев, требуя от них чего-то одного: то непобедимого героизма и мужества («Тихий пост»), то страдальческого долготерпения и усталого покорства судьбе («Три Ивана»)…
Герои Соболева — почти мальчишки, и с этим связано повсюду присутствующее сильнейшее переживание их несбывшихся, обрубленных, убиваемых войной надежд и талантов. О скольких друзьях детства, прерывая счастливую повесть их предвоенных дней, писатель скажет горько и гордо: воевали, награждены, ранены, не вернулись… Или так — о Сашке, школьном Ван Гоге: «убит. На Смоленщине. В сорок четвертом. Он был рядовым пехотинцем. И могилы у него нет».
Разглядывая «маленький комочек свинца», когда-то извлеченный из тела сына, один из героев Соболева — фронтовой хирург — скажет, что, будь пуля точнее, она убила бы не только сына, но свела бы с лица земли весь их род, «на все поколения вперед».
Это, конечно, верно, но писатель остро чувствует, что прежде чем убить целый род, пуля убивает вот этого светлого русского паренька в только что захваченном Кенигсберге («А потом был мир»). Так славно ему было катить в то утро на велосипеде…
Реальность этой гибели нестерпима, и, чем нестерпимее, больнее, тем лучше понимаем, после чего настал мир.
Для живого чувства, для художника эта реальность неприемлемее и страшнее всех последующих доводов ума и воображения.
Защита и спасение поколений начинается со спасения и защиты этого вот человека… Наша военная проза, и Анатолий Соболев в ее ряду, снова и снова побуждают нас думать и помнить об этом.
«Грозовая степь», «Предгрозье» — в самих названиях повестей обозначено, к каким событиям шла история. Однако грозового и действительно тревожного в этих страницах из детской, предвоенной жизни не так уж много.
Ленька из «Грозовой степи» и Данилка из «Предгрозья» живут в ясном и справедливом мире, где все совершается к лучшему. Даже смерть отца Леньки от кулацкой пули не может поколебать мужественного и праздничного ощущения жизни. Мир полон добрых людей, замечательных книг, увлекательных дел. Да и сама земля вокруг просторна и прекрасна.
Данилка «еще не знал, что человек счастлив только тогда, когда у него есть родина, где стоят, как белые сказки, молодые березы, где стелется по лощинам сизый туман, где млеют в знойной окоемной дали голубые горы, где конский бег на воле, где в небе крик орлиных стай и волчий голос в поле».
Данилка не знал, но он чувствовал притяжение и поэзию родины. И это чувство, усиленное сегодняшним авторским соучастием, может быть, самое главное, самое волнующее в рассказах о далекой поре, когда воспитывались душа и завязывалась судьба.
Изображаемый мир тех лет по преимуществу благополучен: дурные люди побеждены, хорошие честно несут свою ношу. У Соболева, заметьте, вообще мало людей плохих, творящих зло. Высветляющая романтическая энергия как бы не оставляет им места. Промелькнут бандит по прозвищу Воронок и его подручный — лавочник-отравитель, провезут на телегах злобных кулацких повстанцев, какие-то неизвестные подставят под удар отца Данилки — пламенного большевика… И это, в сущности, все.