Исцели мою любовь

Он ее обнимает. Ее маленькие ручки обхватывают его широкую шею. В ответ он расцеловывает ее маленькое личико, кусает пухленькие щечки. Девочка закатывается в смехе, уворачиваясь от искренней нежности своего отца. Её вскрики повторяются в моих ушах.

— Ну, папа, хватит! Я уже большая.

Поднимает над собой. Потряхивая.

— Где ты там большая! Жених уже есть? Глазки почему такие опухшие?

— Я была огорчена и плакала

— Моя джана плакала? М-м-м, балы? А почему ты одна тут, где твоя мама? Или ты с няней? Сколько раз говорить, Мия, без сопровождения тут нельзя находиться, — щелчок по ее носику.

Отойдя через пару минут от шока, отступаю назад, прочь отсюда. Тяну за собой все, что находится на столе. С грохотом все сыплется на пол.

Нарушая их идиллию, обращаю внимание на себя.

Перекладывает с одной руки на другую маленькую кучерявую фигурку. Одинаковым взглядом сканируют. Изогнутыми бровями. Они не просто похожи — как будто только что сделанная ксерокопия.

— Тебе нехорошо?

— Папа, а почему тетя плачет?

— Тебе плохо, Акси? Так спокойно говорит, как будто мне может быть хорошо.

Провожу по ладони — и правда вода.

— Дочь! Это твоя дочь? — говорю, а сама зажимаю рот.

— Да! — так легко отвечает. — Познакомься, это моя дочь, только кр…

Не дожидаясь ответа, резко отворачиваюсь от них, в дверях сталкиваюсь с женщиной.

Она что-то объясняет Ияру, он ее отчитывает. Диалог между ними превращается в бессмысленные звуки…

Оставив ключи от машины, сумку, деньги в офисе не знаю, как очутилась на улице. Остановила мимо проезжающее такси. В руках остался телефон. Вызовы от Демиса, и я выбросила трубку, мне хочется остаться одной.

***

Часто мы слышим выражение или сами говорим: «Я больше не могу», но встаем и двигаемся дальше. Тот, кто больше действительно не может, он молчит, не произносит ни слова, потому что не может. В этом молчании и без звука много слов. Вот я больше не могу.

Рассматриваю мигающее небо, свернувшись калачиком на мраморной плите, усеянной плюшевыми игрушками. Рядом насажен небольшой сад. Головы статуй ангелов опущены, как будто они смотрят на меня.

На лицо падают крупные капли дождя, смешиваясь с моими слезами, соскальзывают по щекам, падают на мрамор подо мной.

Когда скажут, что твоего родного человека больше нет с нами, сразу не поверишь, пока не увидишь его тело. Нет, нет, это дурной сон, который ты видишь, но не можешь в нем ничего исправить. И даже когда все говорит об обратном, ты не веришь. Так и с моей дочкой: все говорили, что она не выжила. Травмы были несовместимы с жизнью. Всё, что сделали врачи, — это даже выше человеческих сил, но они тоже не волшебники. «Радуйся, что сама выжила», — говорили мне.

Отрицание — это моё спасение было первое время. Тело я не видела, а значит, ее украли. Почему-то мне было проще в это верить. Хотя, мне кажется, я слышала крики своего младенца. Было такое состояние, будто выныриваешь из какого-то вакуума, пару секунд ты пытаешься уловить, что с тобой делают, и заново отключаешься. Мне не дали мою девочку оплакать, я пришла в себя спустя неделю. В палате сидели Алена и Аня.

Первое, что я сказала:

— Где мой животик? Почему не чувствую утренних толчков?

Пыталась нащупать, где, где он? Где мой ребенок? Но Алена лишь громко всхлипывала, качая головой и отводя глаза.

— Аня, где мой ребенок? — схватившись за ее ладонь, гладившую мою голову, сдавила и повторила вопрос.

Я как бы понимала, но не хотела принимать. Ответ был написан на ее лице, а я продолжала умоляюще смотреть на нее.

Моя подруга, она всегда была сильная по характеру. Жребий выпал ей сказать то, что в страшном сне не захочешь услышать. Врагу не крикнешь вслед.

Присела на кушетку. Долго рассматривая меня. Как самый опытный врач, тянула время, чтоб подготовить. Я видела, как она сглатывала слова, ее кадык дергался.

— Как ты себя чувствуешь? — проигнорировала мой вопрос.

Я, как сломанная игрушка, повторяла одно и то же:

— Где, где, где?

Анина выдержка рассыпалась на глазах, губы задрожали, сдавленным голосом она произнесла:

— Ребеночек твой на небесах, моет крылышки. Его… больше… нет!

От этих слов я просто закричала не своим голосом:

— Не-е-е-е-ет! Не-е-е-е-ет! А-а-а-а-а-а-а-а! Только не это!

Меня начало знобить, и от истерики било об кушетку.

— Вы врете, вы все врете! А-а-а-а-а!

Вырвала все катетеры, присоединенные ко мне.

— Верните мне ее, пожалуйста! Где, где-е-е-е-е?

Щупая себя, разорвав на себе белую сорочку, нащупала только кривой поперечный шов, из которого торчали нитки. Разрезанная туша, зашитая заново.

— Акси, успокойся! Я же говорила, говорила, брось все это… — прижимала меня Алена, но я обезумела.

Открыла рот и кричала. Кричала так, что сама оглохла.

Пиликали все приборы. Прибежали белые халаты, в руках шприцы наготове.

Я провалилась в спасительное беспамятство.

Находиться на этаже, где куча беременных, а за стеной слышатся крики новорожденных деток, — это было настоящим адом для меня. В один день я прогнала Аню и сестру, чтоб убирались, моё состояние стало ухудшаться. Постоянные уколы, не помню, все размыто стало, и я оказалась за решеткой психдиспансера, с пластиковым браслетом на руке. И даже тогда не теряла надежду найти малышку.

Это сложно объяснить, когда сходишь с ума. Навязчивая идея перетекает в одержимость. Ходишь по палате, качаешь плед и думаешь, что там кто-то есть. Даже смешно.

Хоть Демис меня иногда бесит и бесил с первой нашей встречи своей прямотой, но как-то раз он притащил меня сюда. Ему, видимо, надоело жить с немой психопаткой и мириться с Роминой программой убеждать меня постепенно, что я живу в иллюзиях и это надо прекращать. Заставил посмотреть на небольшой холмик, почти осевший, и неуклюже воткнутый местными служителями часовни крест. Ещё немного времени — и могилка сравняется с землей.

— Смотри, Акси! Вот тут ребенок твой! Его нет с тобой. Нет, слышишь? — обхватил моё лицо и начал в него кричать. — Нет! Понимаешь? Не-е-е-е-ет. Что ты молчишь, думаешь, я вру?

Оттолкнула его и ударила.

Кинул мне лопатку.

— Копай, раз не веришь! Копа-а-а-а-а-ай! Сделаем эксгумацию. Раз Рома не может тебе это донести, возьму я слово. — Достал бумажку, втрое сложенную, и кинул мне в лицо. — Не хочешь копать, так читай.

Не сразу, но я стала просыпаться от этого анабиоза.

Переворачиваюсь на другой бок, одной рукой обнимаю плюшевого зайца, другой — глажу выбитую надпись: «Моему ангелу». Прости меня, доченька. Я не уберегла тебя. И прости, что редко прихожу. Мне так больно здесь быть. Закрываю глаза, и дождик так тихо бьет по листьям, и запах пыли забирается в нос. Если бы только можно было поменяться местами. Если бы я только знала, кому молиться и в какую дверь постучать, чтобы вернуть всё назад. Прожить бы день заново и поверить в чудеса.

***

— Мам, — еле ощутимые прикосновения по моим векам.

— Ма-а-а-ам! Мамочка, открой глазки. — Счастливое хихиканье.

Журчание ручейка, и мне кажется, капельки попадают мне на лицо.

— Мама, открой глазки, — как мультяшка говорит, и легкие нотки обиды.

С трудом размыкаю глаза. Надо мной ярко-синее небо, и по нему плывут кучерявые облака, приобретая разные смешные формы. Бесшумно порхает стая бабочек. Их крылышки то открываются, то закрываются, осыпая разноцветной пыльцой. Завораживает это зрелище. Одна даже уселась мне на плечо, хаотично меняя свой цвет. Я поднялась, чтобы найти того, кто меня звал. Трава, на которой я лежала, стала переливаться, отражая меня. На мне белый сарафан, трогаю свои отросшие, черные, длинные волосы.

— Мама, — доносится звук из-за тех фруктовых деревьев.

Иду босиком на звук, по зеленой сочной траве. На поляне стоит спиной ко мне девочка в таком же сарафане, как и я. И такие же волосы, как у меня, черные как смола.

— Ты меня звала?