Девочка с косичками

– Вообще-то, почти шестнадцать. – Я улыбаюсь в ответ. – А вот тебе, можно подумать, скоро не восемнадцать исполнится, а все восемьдесят.

Пришел он не к ней, понятное дело. Не такая уж она красавица. Но вслух я этого никогда не скажу.

В комнату заглядывает мама.

– Он хочет поговорить, – тихо сообщает она. – С вами.

– С нами?

До сегодняшнего дня мы разговаривали только с мужчинами в кепках!

Трюс прыскает со смеху и относит кастрюлю с картошкой на кухню. Я глупо хихикаю. Пытаюсь поспешно закрыть раздвижные двери, разделяющие гостиную пополам, – хочу спрятать мамину кровать, – но из-за этого идиотского смеха ничего не выходит. Двери слегка перекошены и не поддаются.

– Да, с вами. Я немного знакома с ним по партийной линии. – Мама состоит в Коммунистической партии. Вернее, состояла: сейчас партия под запретом, ведь коммунисты – враги нацистов. – Это связано с Сопротивлением.

Трюс изумленно смотрит на маму. Мы-то просто разносим нелегальные газеты, всего-навсего. При виде озадаченного лица сестры на меня опять нападает смех.

– Да хватит тебе, Фредди! – шепчет Трюс, прикрывая рот рукой, чтобы самой не расхохотаться.

Мама открывает дверь, впуская господина в шляпе, а я все не могу стереть с лица улыбку. Даже когда, борясь со щекоткой в горле, протягиваю ему для рукопожатия свою обмякшую от смеха ручонку. Он представляется, но его имя от меня ускользает.

Из-за его плеча на меня умоляюще смотрит Трюс. Я закусываю губу. Надо перестать смеяться.

– Я вам нужна? – спрашивает мама.

– Нет-нет, – отвечает гость. Голос у него спокойный, теплый.

– Тогда я буду наверху, – говорит мама. – В наши дни меньше знаешь – крепче спишь.

Другая мама настояла бы на том, чтобы остаться. Другие мамы у себя в доме заправляют всем, но наша не такая. Мама нам вроде старшей сестры.

Дверь закрывается, мамины шаги, простучав по лестнице, исчезают наверху. Мы с Трюс остаемся в маленькой гостиной, наедине с гостем. Внезапно я затихаю. По комнате кружит пчела, несколько раз проносится между нами, потом отлетает и со стуком врезается в стекло раздвижной двери. В этой внезапной тишине, когда слышно только, как пчела бьется о дверь, я замечаю, что господин в шляпе нравится сестре не меньше моего. Уши у Трюс пылают так же ярко, как ее рыжие волосы, щеки зарумянились, а сидит она с прямой как дощечка спиной, не касаясь спинки дивана, будто перед ней и впрямь звезда кинематографа. Обычно Трюс, самая благоразумная из нас, всегда знает, что делать, но сейчас, похоже, она не способна выдавить из себя ни слова.

– Садитесь, пожалуйста, – торопливо говорю я и указываю на красивое кресло, обитое темно-красной материей, но он опускается в другое, проваленное, с торчащей пружиной. «Нет-нет, не туда», – хочу сказать я, но он уже сел. Я с любопытством ищу в его лице признаки испуга или боли. Но нет, ни следа. А он молодец! Я улыбаюсь Трюс и плюхаюсь на диван рядом с ней, со всей силы, так что она слегка подпрыгивает.

Господин снимает шляпу. Вообще-то, внешность у него не такая уж и примечательная, но есть в ней что-то элегантное. На нем твидовый пиджак с кожаными заплатками на локтях. В нашей части города такие не носят. И черты лица у него тонкие, интеллигентные, от них веет спокойствием, хоть ему в задницу и впивается пружина.

– Так, значит, вы обе уже весьма активно участвуете в Сопротивлении? – начинает он.

Чего? Что за идиотский вопрос! Мы ведь даже не знаем, можно ли этому незнакомцу доверять! Мы с Трюс одновременно пожимаем плечами. О подобных вещах не болтают.

Он улыбается.

– Я все знаю.

Трюс напрягается.

– Это еще откуда? – неохотно заговаривает она. От румянца не осталось и следа.

– Товарищи рассказывали, – быстро отвечает господин. – Партийцы.

Ах да, он же тоже красный. Тоже коммунист.

– Говорят, дочери Красной Трюс не робкого десятка.

Красная Трюс – так прозвали нашу маму.

Я в растерянности смотрю на сестру. Ты отвечай за нас, пытаюсь внушить я ей взглядом, ты же из нас самая старшая и благоразумная, сама ведь говоришь!

– Что вам от нас нужно? – спрашивает Трюс. Ее слова звучат строго, по-взрослому.

Гость складывает руки на коленях.

– Я собираюсь организовать антифашистскую боевую группу, – серьезно отвечает он. – Чтобы задать фрицам по первое число. И для этого мне понадобятся люди рисковые, смелые. – Он умолкает и по очереди смотрит на нас. – Те, кто способен не только работать посыльными, расклеивать плакаты или раздавать стачечные листовки…

Он снова умолкает. В наступившей тишине я понимаю: а ведь ему совершенно точно известно, чем мы занимаемся, – работаем посыльными, расклеиваем плакаты и раздаем стачечные листовки.

Начали мы год назад. У мамы тогда разболелось колено. «Пойдете вместо меня?» – спросила она. Мы легко справились. А уж после каждый день – «Вперед, за работу!».

Выходит, этот господин решил, что мы как раз такие, каких он ищет, – рисковые и смелые. Я молчу, Трюс тоже.

– Вы еще ходите в школу?

– Нет, – коротко бросаю в ответ я.

Я бы ходила, да и учитель уверял маму, что я бы прекрасно успевала и в средней школе, но денег на учебу не хватило. И все. Уже десять лет с тех пор, как отец от нас ушел, мы живем на пособия. Или на те гроши, которые мама зарабатывает, когда ей удается найти работу. В прачечной она получала… Сейчас вспомню… Ах да, две трети от того, что платили мужчинам.

– Жаловаться вздумала? – возмутился начальник, когда она упомянула прибавку к зарплате. – Да такие бабы, как ты, всю работу у мужиков забирают!

– Ничего подобного, – возразила мама. – Ни один мужик за такие деньги и пальцем не шевельнет.

С прачечной пришлось распрощаться.

– Не ходите, значит. Работаете? – интересуется господин.

– Нет, – так же коротко отвечает Трюс.

Горничной из нее не вышло. Как раз на днях ее в очередной раз погнали с места. Мы помогаем маме по дому. Да и на помощь Сопротивлению уходит немало времени.

– Чего вы от нас хотите? – холодно спрашивает Трюс. – У вас есть для нас работа?

Гость улыбается, потом, посерьезнев, объясняет:

– Да. Я хочу создать группу активного сопротивления. Мы будем пускать под откос поезда с боеприпасами. Подрывать железнодорожные пути. Красть оружие у фрицев или у полиции. Расправляться с предателями. – Он умолкает в ожидании нашей реакции. Потом добавляет: – Это будет группа насильственной борьбы.

И он приглашает нас в эту группу?

– Вы мне нужны, – говорит он.

Мы? Девчонки?!

У меня перехватывает дух. Нет, думаю, в такую группу мы вступать не станем, ясное дело. Ни в жизнь! Надо признать, его планы отличаются от того, что советует населению правительство в лондонском изгнании[2], – «приспосабливаться» и «продолжать жить как обычно». И от речей тех, кто уверяет, что «все будет хорошо», ведь немцы и голландцы – близкие по расе и языку народы. Причем речи такие ведут не только местные национал-социалисты. А вот слова этого господина – решительные слова – мне больше по нраву. Хотя в группу его я, само собой, не пойду! Не способна я на такое. И Трюс не способна. Я невольно отсаживаюсь от визитера подальше, пока не натыкаюсь на спинку дивана.

– Я не просто так к вам зашел, – продолжает он. – Мой выбор пал именно на вас.

Я зажимаю ладонью рот, чтобы не фыркнуть. Когда он уйдет, нам с Трюс будет над чем посмеяться.

Трюс молча сидит рядом. Щурясь, разглядывает его, изучает, будто пробует на вкус.

– Почему? – хочет знать она.

– Потому, что слышал от партийцев, что вы храбрые, и… – он улыбается, – …потому что группе нужны женщины.

Женщины, повторяю я про себя. Женщины… Что до Трюс, так она скорее наполовину мальчишка. Не сорвиголова, нет. Просто из тех, кто сидит, широко расставив ноги, как парень. Ей место в порту или – с ее вечно мятой одеждой – за тележкой старьевщика. Но я не такая. Со-вер-шен-но не такая. Я кладу ногу на ногу и выпрямляю спину.

2

После капитуляции Нидерландов 15 мая 1940 года королева Вильгельмина была эвакуирована в Великобританию, где возглавила правительство в изгнании.