Страница 66 из 111
Старшину второй статьи куниковца Шувалова я знал. Он был одним из первых, кто взбежал на берег Станички с куниковским десантом и погиб в дни первых боев за Малую землю. Об этом знал и Полыско. Но Петр Маркович спросил о Шувалове, как о живом: не знаю ли, дескать, такого старшину второй статьи, и, когда я ответил, что, дескать, знаю, Полыско продолжал:
— Винограду было много, некуда девать. Моя Ксюша — девуля хорошая, а работает в совхозе там же, за забором. А жених ее уже и вина нажал. От одного духу по всему кварталу такой аромат, что голова кружилась. Эх! Все гад фашист извратил, все примял! — Петр Маркович начинал горячиться. — Ну ничего. Мы еще будем там! Приедете ко мне — у меня для вас бочка вина будет отдельно закопана. Только бы встать мне скорее, только бы не опоздать к моменту…
Петр Маркович боялся опоздать к моменту общего штурма Новороссийска.
Мне не разрешили больше оставаться у койки раненого, да и что сказать еще? Весело ли говорить о бедах? Гораздо приятней сказать, что Петр Маркович не опоздал-таки к вступлению наших войск в Новороссийск. На борту своего сейнера Петр Маркович Полыско встречал ночь на 17 сентября. А к вечеру следующего дня сейнер Петра Марковича пришвартовался к причалу Новороссийского порта — вслед за катерами капитан-лейтенанта Ботылева, первыми проскочившими в порт через боновые заграждения, к пирсам, откуда еще вели огонь немецкие доты.
А еще через полчаса все было кончено, сопротивление подавлено, и катерники, переводя дух, огляделись.
Повсюду — по набережным, по склонам холмов и в широких низинах, где недавно стоял город, где были улицы, — теперь торчали обломки стен и железных столбов; тут и там на взрытых камнях мостовой тяжелой сетью лежала проволока трамвайных и телефонных проводов. Тяжко оседала пыль. Разило незабываемым горьким запахом гари и… горя…
И вот теперь представьте себе чувство, с каким опять оглядывал я знакомые берега: сады, виноградники, домики. Мне даже стало казаться, что к свежему утреннему запаху моря примешивается запах садов. Вот понесло душистым сладким и мирным дымком изложниц.
С развертывающегося передо мной холмистого ландшафта я переводил глаза на газетный снимок и тут опять видел те же холмы. На переднем плане женщины укладывали в корзины виноград. Надпись к снимку сообщала: это лучшие сборщицы во главе с бригадиршей Ксенией Петровной Полыско.
В чертах лица бригадирши я угадывал черты ее отца, женственно смягченные: чуть-чуть лукаво она смотрела из-под ладони, взвешивая другой рукой тяжелую кисть винограда…
Ксюша! Так вот как сложилась твоя судьба! Ты осталась Полыско… Но жив ли отец? Приберегает ли он для гостя бочонок вина?
Теперь понятно, зачем я сошел с теплохода.
На трамвайной остановке было шумно, людно и весело. Весело видеть, как люди торопятся по делам — тот на работу в порт, этот с книжками в библиотеку, а эта домой, видимо с рынка, варить обед.
Люди окраин всегда знают друг друга, и первый же человек, которого я спросил с невольной опаской: «Как пройти к дому Полыско?», ответил с присущей южанам словоохотливостью:
— Да вот он, домик Петра Марковича! Да вот же он и сам!
За свежевыбеленной оградой на черепичной, поблекшей от пыли крыше я увидел загорелого и неожиданно седовласого Полыско. Эта перемена не помешала сразу узнать его. С тонким прутом в руке у замысловато сконструированной голубятни Петр Маркович внимательно наблюдал за сверкающими в голубом небе турманами.
Я узнал и акацию. Дерево разрослось. Листья, как черепица крыши, тоже покрылись сухой белой новороссийской пылью, что не мешало дереву весело шелестеть кроной… С детства милы мне эти деревья, эта пыль, эти голуби на окраине черноморских городов!
Дальше, за домиком Полыско, шел в гору обширный виноградник. Теперь не чудилось, а подлинно пьянящий садовый аромат молодого вина кружил голову.
— Петро! Гей, Петро! — окликнул Петра Марковича сосед. — Чуешь, тут до тебя пришли!
— Да кто он? — как бы и недовольно ответил с крыши Полыско. Он отвел взгляд от стаи, всматривался из-под ладони в гостя, не узнавая меня.
В тот же вечер был откопан заветный бочонок…
Но, право, я затруднился бы сказать, кто больше обрадовался гостю — старик Полыско или его дочь Ксения Петровна, сборщица винограда, в чьих глазах блеснуло так много чувства, едва она услышала, что гость помнит Алешу Шувалова.
Газетное фото не могло передать главного во внешности женщины. А больше всего привлекало в ней выражение душевного здоровья, свежесть и горячее дыханье всего тела, уже не совсем обычное в ее возрасте. И это показалось мне еще удивительнее, еще прекраснее стало все это, когда я ближе познакомился с Ксенией Петровной.
Далеко за полночь беседовали мы с Ксюшей — сначала у порога, присев под старой акацией на приступочку, а потом мы пошли на берег к причалам Рыбзавода, туда, где высаживался первый эшелон куниковцев и где — после высадки — был убит старшина Алеша Шувалов.
Ксения сама привела меня сюда, она хорошо знала дорогу, и я узнал старые, поросшие водорослями сваи и все тот же плеск воды… Вспомнилось все. Вспомнил я себя на окраине Станички, смешным, запыленным, ползающим среди обломков, в которых кое-где уже успели завестись пауки, высматривающим в стороне мертвого Новороссийска безжизненный опустелый дом Полыско.
Хорошо было в ту ночь в теплой сырости морского берега у невидимой плещущей волны. Все, что я мог рассказать Ксении о старшине Шувалове, я рассказал. И о том, как он угощал меня то табачком, то газетной бумагой для скручивания цигарок, а то и свежеизжаренными бычками. Не мог я только рассказать Ксении о его думах, потому что и в самом деле о заветном молодой старшина никогда не говорил, и это меня смутило.
Заговорила Ксения.
Чувствуя, должно быть, мое смущение, мое удивление, что она, красивая, здоровая, деловитая, осталась бобылкою, незамужней, Ксения сказала мне так:
— Он и не мог вам ничего говорить обо мне, не мог признаться. А я знаю все… Вы рассказали, как высматривали нас оттуда, с края Станички… А ведь Алеша тоже смотрел! — воскликнула она негромко. — Каждый день смотрел с того берега. Я-то знаю! Я тогда чуяла его взгляд, чуяла всем, что жило во мне, знала, когда он смотрит. И он знал это. Зачем он первый спрыгнул с катера? Я и это знаю. Не мог дотерпеть. — Ксения помолчала, потом, обернувшись ко мне, спросила горячо и почти весело: — Как же не ждать его?.. Всегда буду тебя ждать, Алеша! — глядя в ночную темень палящим взглядом пророчицы, убедительно сказала Ксения, успокоилась и договорила: — Как же по-другому? Как я могу не ждать его? У меня ничего в жизни не было лучше… А какое это было!..
Вдруг и с полным доверием открылась душа женщины, а что знала она обо мне больше того, что почти двадцать лет тому назад Шувалов угощал меня табачком.
То, что я вынес из неторопливого, тихого, но судорожно-напряженного разговора с Ксюшей Полыско, памятней вкуса вина той же почти двадцатилетней давности. Поразительна сила долголетнего молчаливого женского чувства…
Но ведь говорил же пророк: «Огонь не щадит, и вино обманывает, а потому гляди в себя: чем стойка душа твоя? Взвесь это, как взвешивают на руке свежую гроздь винограда, прежде чем выжимать из нее вино».
КОЗОЧКА УРЛЮ
Снеговые вершины затемняются поздно. Небо уже потемнело, а первая звезда разгоралась над белыми и все еще отчетливыми глыбами Шхары и Айлама.
Вершины поражали своею нежилой величавостью.
В долине было уже совсем темно.
Кашевар Ибрагим свалил в костер целую чинару, костер дымил, чадил, огонь прорывался языками то тут, то там. Ибрагим мирно строгал ветку для вертела. Приземляясь, дым как бы торопился все к одному же месту — к яме, в которой, свернувшись, лежал Мурза, но ветерок оттеснял дым в сторону, подвижные клубы оставляли запах прелых ветвей и листьев.