Страница 52 из 111
Улица у нас узкая.
Я заметил даже, что мальчик слегка побледнел.
Он вернулся к своей игре, но игра расстроилась. Он то и дело оглядывался туда, где что-то привлекло его внимание.
Нет, он не мог продолжать игру. Мальчик тихо опустил на землю ведерко, положил совок, еще раз оглянулся и, виновато счищая со своих ладошек песок, как-то бочком, растерянно и смущенно вышел из палисадника.
Я высунулся из окна, заглядывая через улицу, наискось, туда, куда только что смотрел малютка.
В раскрытом окне дома сидел большой вислоухий сеттер. Пес добродушно провожал глазами мальчика, вдруг прервавшего свою игру…
Боже мой! Так вот кто испугал его. Да, да, ему теперь было не до игры; еще раз оглянувшись, мальчик вдруг побежал, а пес ударил хвостом по подоконнику и, выше подняв голову, резво тявкнул — раз и другой…
Теперь судите: мог ли я завидовать еще неопытному воображению ребенка?
Конечно, не редкость дружба собаки с кошкой, хотя и тут есть над чем призадуматься. И дружба дворняжки Белки с рыжей безыменной кошкой из нашей квартиры ничем особенным не примечательна: подружились у общей кормушки.
Но вот интереснейший случай произошел на моих глазах.
Как всегда, чистенькая остроухая Белка увязалась за мною уже на пороге, и только мы вышли с лестницы во двор, одновременно два кота метнулись от Белки. Куда уж тут — Белка за ними! Настигает. Несутся. И в этот момент откуда-то из ниши подвального окна выскочила наша рыжая, и вот она уже на том же курсе, в одной компании с теми двумя, видно только, как взлетают на бегу три кошачьих зада.
Белка опешила.
Нет, нужно было видеть ее выражение!
Я не сказал бы даже, что Белка растерялась. С ней произошло что-то другое.
Мгновенно. Удивительно.
Кошки — разом все три — опять нырнули в какой-то вонючий подвал, но рыжая, несомненно, успела заметить, что Белка как ни в чем не бывало обнюхивает камень, брошенный на асфальте двора.
— Белка! — восхищенно воскликнул я.
Только косит глазом.
Очень симпатичная собачка.
Мой сосед Сережа был убежден, конечно, что плачут только девчонки. И в самом деле, он никогда не плакал. Велико было его удивление, когда однажды мать сказала при нем по какому-то поводу:
— Это слезы мужчины.
Что это — слезы мужчины? Какие же это особенные слезы?
Мать, однако, не умела объяснить Сереже, что это за слезы, а только улыбнулась.
— Придет время — сам поймешь.
А время, оказывается, уже стояло за дверью.
В тот же день Сережа принес из школы свою первую отметку, и это была тройка. Тройка по письму.
Сережа вошел потрясенный и тихий. Не щегольнул новеньким портфельчиком из желтой кожи, не постоял перед зеркалом в новенькой фуражке. И Алешка, старший его брат, ученик третьего класса, сразу все понял.
Когда Сережа потянулся к телефонной трубке, чтобы позвонить маме, — это он делал каждый день, — Алешка был уже тут как тут, с ликующим, ехидным выражением на лице.
Алешка не сводил глаз с Сережи, Сережа, сосредоточенно морща лоб, набирал номер. И вот Сережа заговорил:
— Позовите маму… Мою маму… Веру Васильевну позовите…
Приоткрылась дверь в коридор, из-за двери выглянула тетя Клара.
— Двойка, — сообщил ей Алешка, продолжая торжествовать.
— Мама, это я, — говорил в трубку Сережа. — У меня тройка.
— Тройка, — уточнил свой донос Алешка.
В тишине коридора звучала мембрана трубки у Сережиного уха, он слушал внимательно, а губы складывались для плача, на глазах появлялись слезы. Но это была только минутная слабость. Мальчик быстро овладел собой и, дослушав то, что говорила ему мать, ушел к себе.
Дверь за ним закрылась.
— Зачем же ты так! — укоризненно сказала Алешке тетя Клара. — Еще неизвестно, какую отметку принесешь ты.
Закрылась дверь и за тетей Кларой, и в коридоре снова стало очень тихо. И тогда из-за дверей Сережиной комнаты послышались безудержные приглушенные рыдания…
Все это вечером узнала Сережина мама, узнала во всех подробностях, и, довольная сыном, она опять улыбнулась и сказала:
— Ну вот, Сережа, теперь я могу объяснить, что такое слезы мужчины, теперь это знаешь и ты.
Сева встречал Новый год впервые, ему стукнуло тринадцать лет.
Я видел волнующие приготовления.
Самым интересным было меню: бутылку шампанского им купили папа с мамой, остальные деньги Сева выпросил на руки, уверяя, что только он сам сможет сделать все как надо.
— А как же надо? — спросила мама.
— Прежде всего надо, чтобы вы с папой поскорее ушли.
— Сева! Как тебе не стыдно! Интересно — Федя тоже так думает?
— Да, — отвечал Федя, приятель Севы, — если бы мы встречали Новый год у меня, у меня было бы без канители.
Мама ушла обиженная, но деньги на ужин все-таки оставила. Вот тут-то и наступило самое интересное. Купили еще бутылку портвейна, а все остальное ушло на закуску: триста граммов колбасы и четыре кило конфет. Пришли девочки. В комнате собралось ребят человек пятнадцать, но им не было тесно, хотя половину комнаты занимал огромный раздвинутый и оставшийся почти пустым стол.
На краю стола без отдыха работал патефон.
Сева в комнату никого из посторонних не впускал, за закрытой дверью веселье шло на полный ход. Но время от времени Сева прибегал ко мне и торопливо спрашивал:
— У меня уже блестят глаза?
— Нет, еще не блестят, — жестоко отвечал я.
— Еще не блестят… Ах, черт возьми! А уже выпили почти весь портвейн.
— А шампанское? — сочувственно спросил я.
— Ну что вы! — возмутился Сева. — Так скоро? Мы же будем пить до утра.
И в самом деле, за дверью Севы шум продолжался до первых трамваев. Уходя, его гости топтались в прихожей, усталые, но все такие же шумные, оживленные и, главное, гордые интересной встречей Нового года — без старших.
Ничего не поделаешь, глаза у них блестели.
Странный, необычайный звук поразил меня на шумном перекрестке.
Что-то мгновенно всколыхнулось в душе, заставило меня оглядеться.
Да, да! Это был звук лошадиных подков. Сочный лязг подков, смягченный асфальтом. Выезжала лошадь. Лошадь, впряженная в подводу, выходила из-за угла. Шел конь… И все остановилось.
Остановился поток автомобилей и троллейбусов, сверкали стекла, поблескивал лак. Машины, казалось, остановились сами по себе, понимая, что идти дальше в этот момент нельзя. И только подвода с человеком в фартуке шла за лошадью, и конь-першерон, большой, живой, мясистый, водил красноватым глазом и горделиво выгибал шею.
Мягкое лязганье копыт звучало по городу…
И вдруг опять, как только красный огонь светофора сменился, все зашумело, заревело, двинулось, ушло. И только еще покачивались ящики на подводе; над самым крупом коня, широким, как пустое седло, восседал человек в фартуке, и гордый конь, казалось, внушает своему вознице то же чувство достоинства и горделивости.
Конь прошел по площади, как волшебный Змей-Горыныч по театральной сцене в роскошной опере.
В декабре были большие морозы. Таких морозов в Москве не помнят.
Мы купили елку. Деревце обледенело, холодно было трогать его.
В комнате деревце начало отогреваться и оттаивать.
Вдруг слышался легкий шум — расправлялась то одна, то другая ветка. Под елкой образовались лужицы. В комнате сильно запахло хвоей.
И когда наступили сумерки, показалось, что к убранству комнаты прибавилось что-то очень важное, что теперь в комнате должно стать лучше, чем было… Да и не только в комнате!
Люди задумались, притихли, за окном тихо садился густой пушистый снег.
Страшится человек уйти от природы. Спокойней ему и радостней, если хоть раз за зиму он побудет с зеленой веткой. Не язычество ли? Придумали — втаскивать в дом деревья!