Прикосновение к человеку

Все более мрачнея, он согласился готовить к спуску катер и карлеи. На палубу выносили пробковые матрацы.

Мы уже знали, что из Новороссийска вышли к нам на помощь корабли, была обещана авиация. Однако помощь не приходила.

С каждой минутой слабел наш противозенитный огонь. Сначала поступило приказание стрелять исключительно по пикирующим самолетам залпами, потом — по отдельному самолету и только из одной пушки, и, наконец, в нашем распоряжении остались всего одна пушка и один пулемет на всю стаю пикировщиков. Но именно в это время пулеметчик сбил еще один бомбардировщик. Автоматы выпустили свыше шести тысяч снарядов, башня — восемьсот. Из двух машин действовала одна. Для того чтобы поддержать энергию машины, были включены все турбовентиляторы. Машинисты и кочегары у топок и разогретых механизмов теряли сознание.

Помощь не приходила.

К девяти часам утра, после восьмидесяти с лишком заходов, бомбардировщики сбросили на лидер около четырехсот бомб. Еще раз мы встретились с Ершовым на крыле мостика, когда я вышел к нему с радиограммой от командующего: «Приказываю держаться до прибытия помощи», — и тут Ершов досказал, очевидно, то, что не успел или не хотел сказать за полчаса перед тем.

А мне нелегко записать это.

Он совсем потерял голос, и я скорее угадал, чем услышал его слова:

— Но Юлию я вам не уступлю. Этого я не могу… Я вижу ее даже сегодня. — И он повел рукой по горизонту в сторону берега.

Пораженный, следя за рукою Ершова, я почему-то сказал себе словами Александра Грина: «Бегущая по волнам»… Вот и все! Не ошибаюсь ни в одном звуке слов, вероятно последних между нами.

Я все еще слышал их, эти слова, после четырех часов бомбежки и стрельбы, когда казалось, что этот грохот, свист, вой, лязг осколков, крики команды будут последним, что слышим мы в этом мире, и вдруг снова почудились аплодисменты, послышалось радостное «ура».

Голова кружилась, я подумал, что впадаю в транс и начинаю галлюцинировать. Вышагнул из кубрика и изумленно огляделся. С оста приближались два самолета.

Самолеты были еще далеко, едва различимые в бесцветном сиянии утреннего неба, а тысячная толпа на корабле уже почувствовала, что это не враги — друзья. Пятерка «юнкерсов», снова заходившая было на корабль, отвернула и стала удаляться.

Заглушая ревом новую волну «ура», над кораблем на бреющем полете пронеслись наши «петляковы»…

И тотчас там же, на осте, показались буруны — это шли наши торпедные катера, а вскоре обозначились и силуэты эсминцев.

Ершов и все, кто был на мостике, онемев, молчаливо смотрели в ту сторону широко раскрытыми глазами.

Это интересно проанализировать более тщательно и глубоко: те тонны, что мы могли сбросить с себя, хотя они и далеко не уравновешивали поступление воды, все же дали нам возможность продержаться на плаву как раз столько времени, сколько понадобилось для нашего спасения. Тут сыграла свою роль каждая красноармейская каска, которыми в последний час вычерпывали воду и краснофлотцы и армейцы.

Руль, ставший в нулевое положение, позволил придерживаться курса и настолько облегчил продвижение корабля вперед, хотя бы и малым ходом, что мы пришли в точку встречи с другими кораблями как раз, когда это было уже совершенно неотложно. Если бы руль продолжал мешать нам, корабли, высланные навстречу, шли бы еще, скажем, двадцать — тридцать минут, а «Скиф» тем временем окончательно потерял бы плавучесть.

Вражеская авиация больше не возвращалась, и этому может быть дано совершенно определенное объяснение: наше сопротивление истощило немцев. Они теперь могли рассчитывать только на то, что поврежденный корабль не дойдет до базы.

Корабли сближались, и через полчаса «Скиф» почувствовал бортом толчок эскадренного миноносца. Второй эсминец заходил с носа, и уже выбрасывались с него буксирные канаты. На полубаке наша команда, оплескиваемая волной, пробовала завести скобу.

Испуская пар, до конца истощив свою волю, «Скиф», казалось, уткнулся, как животное, в руки того, кто хотел его спасти.

Ершов стоял на крыле мостика в свежем, только что смененном кителе с орденом Красного Знамени.

Торпедный катер примчал командующего эскадрой.

— Назар Васильевич! — прокричал Ершову вице-адмирал, помахивая фуражкой с раззолоченным козырьком. — Ты жив?

— Жив, — с трудом отвечал тот.

Торпедный катер несколько раз обошел нас, приблизился вплотную к развороченной корме, и командующий провел рукой по изуродованному металлу. Всегда живое, сангвинистически-свежее, как у нашего Дорофеева, румяное лицо командующего эскадрой хмуро потемнело — таким его не видели.

Подали штормтрап, над кораблем взвился флаг вице-адмирала. Взойдя на мостик, командующий протянул руку Ершову со словами:

— Спасибо, товарищ капитан второго ранга, за доблестное выполнение боевого задания, — этим самым поздравляя Ершова с повышением в звании.

Тем временем бойцы, потные после только что прерванного боя, задымленные, с возбужденными, блестящими глазами, передавали с борта на борт женщин и раненых. Были среди раненых и такие, что не могли встать на ноги, этих передавали на носилках.

Палубы эсминцев быстро заселялись. Но на лидере все еще передвигалась туда и сюда тысячная человеческая масса, затрудняя подачу шлангов и буксирных канатов, а между тем «Скиф» тонул, и нельзя было терять ни минуты.

В воздухе барражировали наши истребители. Торпедные катера и «охотники» ходили вокруг сблизившихся кораблей, оберегая их с моря.

Звучно раздавалась на эсминцах команда; голоса моряков на «Скифе» были сиплыми и натруженными боем, как голос их командира.

Слышались оклики:

— Сережа?! Здоро́во, друг! Еще двигаешь жабрами?

— Дышу. Все в порядке, только корочки намокли. — Боец на рострах стоял мокрый с головы до ног, до самых «корочек»…

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Записки Вешнева, с коими меня познакомил Павел Петрович Батюшков, на этом прерываются.

Летом 1944 года Батюшков показал мне письмо от своего друга, датированное 22 апреля.

Приведу выдержки. Письмо, как мне кажется, отчасти договаривает то, что недосказано в записках.

«Вчера «СК-16» ошвартовался у Екатерининского мола. Когда-то здесь был яхт-клуб. Теперь все вокруг черно: причалы, мостовая на молу, вода, дальние пакгаузы. Оставляя порт, гитлеровцы взорвали все механизмы и склады, пустив по ветру запасы угля.

И все-таки за этой завесой угольной пыли я вижу на взгорье знакомые крыши и купол Оперного театра… в боковом кармане у меня последнее письмо от Ю. Л. Сколько раз мы бывали с нею там, в креслах, под люстрой и куполом театра! Да не реже и здесь, на мостках Черноморского яхт-клуба…

…Всегда боялся прослыть неудачником и теперь, кажется, могу сказать с уверенностью, что для этого опасения нет причин, а проверка была суровая.

Я воевал и за эти письма.

Подумать только, что все это должно было произойти, чтобы я чувствовал себя более чем только удачливым… И вот опять трудная и страшная задача: за угольной завесой я вижу над обрывом в порту старый двухэтажный дом — мне нужно пойти туда.

Что и кого я найду там? На том дворе более пятидесяти лет разрасталось каштановое дерево, посаженное руками моего деда. В детстве нередко тут располагался шарманщик, а мы, дети, толпились вокруг. Ветви и тень каштана всегда ложились на мое окно и на окно другой квартиры, что напротив нашей… Я хотел бы увидеть это дерево уцелевшим. Увижу ли я его? Случалось, этот год люди замерзали в квартирах, рубили сады и мебель.

Пусть даже это покажется вам смешным: хотел бы я беспокоиться только об этом старом дереве! Но меня спрашивают не только о старом каштане, и я должен ответить не только о нем. В той квартире оставалась старая женщина, мать Юлии Львовны. Умная и гордая старуха не терпела никакого притеснения, уничижения, и она способна на любой порыв.

Чувствую душой, что тут будет нехорошо, неблагополучно, тут моя удачливость мне изменит.

…А все-таки Одесса опять перед нами, а вы блокируете Севастополь и завтра войдете в его бухты.

Ершову скажите, что я очень ценю его хорошее отношение ко мне. Скажите Назару Васильевичу так: «Вешнев просит передать, что проверка была общая, всесторонняя и для всех троих свободная». Передайте ему именно эти мои слова. Он поймет их. Мне особенно важно услышать от него привет сейчас… Немножко замысловато — ничего! Когда-нибудь все это я объясню вам.

Сердечный привет Варваре Степановне.

За то, что письма Нахимова доставили по адресу, премного благодарен. Кстати, если моя рукопись действительно представляет собой какую-нибудь ценность, как вы мне говорили, то прошу вас распорядиться ею по своему усмотрению… а мне сейчас не до нее».