Берег мертвых незабудок

Эпилог. Ветер на горных вершинах [Первый прилив от Великого Разлада]

Бьердэ было холодно в горах, хотя белая шерсть по-прежнему защищала его и становилась только гуще. И все же очень холодно ― сегодня он обостренно почувствовал это, стоя на краю утеса и глядя в ясное темно-синее небо, напоминающее полированный кусок стекла. Там зажглись два новых созвездия. Стрела и спираль.

— Что это? ― спросил он вслух.

«Какая тебе разница?» ― не прекращая потрошить огромного осетра, ответил старейшина Эндэ мысленно.

От этого тоже было холодно: над горами не звучало голосов. Придя сюда, пироланги стали общаться только мыслями: сначала боялись лавин, а потом, когда возвели сверкающие белые города, в живой речи им уже не виделось смысла. Многие подзабыли ее. Дети ей не учились. А Бьердэ по ней тосковал. Эндэ ― толстый, благодушный, чуть более живой, чем прочие, ― иногда болтал с ним, но сегодня был не в настроении.

— Этих звезд не было, ― упрямо проговорил Бьердэ. Порыв ветра вздыбил его шерсть и поднял сноп снега.

«Звезды рождаются и умирают. ― Нож лязгнул о чан. ― Это частое явление».

— Ни разу за наше пребывание здесь такого не происходило. Ни разу за весь Раз…

Красные глаза Эндэ сверкнули.

«Мы не говорим о Разладе, Бьердэ. Ты забыл? Наши ледяные сердца осуждают его».

А Бьердэ все смотрел, смотрел то на кружащийся снег, то на звезды, то на скрытый туманом мир внизу. Силльская цепь была самой высокой на континенте. Но моря отсюда он разглядеть не мог.

— Ледяных сердец не бывает. А я говорю о чем хочу.

«Твое дело. Но тогда без меня, дорогой друг, я не для того зову тебя к столу».

Бьердэ обрадовался бы даже раздражению в тоне. Но ответ отдался лишь в рассудке и не был окрашен ничем. Не видя рядом живых, постоянно плещущих радостью и горем, недолговечных собратьев, пироланги растеряли последние чувства. Новым гербом их полугосударства-полумонастыря не зря было оно ― сердце из голубого льда.

— Хорошо, ― произнес он. ― Конечно.

Его не слушали: Эндэ ушел в дом, наверное, готовить рыбу. Поглядев на плавно затворившуюся механическую дверь, Бьердэ не впервые за вечер пожалел о встрече. На словах все пироланги, связанные сетью мыслей, были едины. Но может ли быть общество, где каждый по отдельности? Дружат ли так? Живут ли? Даже города возвели скорее для унесенного технического наследия, чем для жизни; младших не отпускали вниз и рассказывали о низе скупо и неохотно. Бьердэ был у собратьев не на лучшем счету: он рассказывал детям правду. И вслух.

Когда с миром случается большая беда, каждый народ выбирает собственный путь. Одни точат ножи и заряжают пистолеты. Другие молятся и запирают двери. Третьи взбираются на башни и кричат, чтобы предупредить собратьев, которые еще безмятежно спят или почему-либо слепы. Четвертые латают трещины ― искусством и словами, любовью и надеждой. Пятые же просто уходят. Обычно они надеются на возвращение в лучшие времена и обещают принести с собой человечность. Потом лучшие времена наступают. Но ушедшие уже перестают быть людьми или забывают путь назад.

Бьердэ снова посмотрел на созвездия ― яркие и смутно знакомые, о ком-то напоминающие, ― а потом прикрыл глаза. Боги, послушайте, боги! Он одинок, мучительно одинок среди белых городов, куда редко-редко доходят снизу, а если доходят ― то чтобы умереть. Он давно не слышал о королевствах, знает только новое имя бывшего Общего Берега ― Морской Край. Он тоскует… а впрочем, о чем?

Как-то ― не так давно ― он попытался отыскать в море пылающих рассудков рассудок Вальина ― и не нашел. Поискал прекрасную Ирис ― и удивился филигранной пустоте, заполненной только любовью к детям, особенно к первенцу, к единственному с гербовым знаком Крапивы на ладони. Следующим Бьердэ отыскал разум молодого аристократа ле Спада ― и прочел такое, от чего потом долго швырял в ущелье камни, рыча сквозь зубы. Больше он никого не искал.

Мир изменился. За то, чтобы он устоял, заплатили слишком высокую цену ― каждый свою. Но сегодня небо, кажется, впервые смилостивилось, заговорило с людьми. Бьердэ сосредоточился и опять посмотрел на созвездия. Все-таки он читал мысли. И где-то далеко-далеко услышал:

― Как жжется королевская Крапива…

И смех в ответ, сильный и чистый.

Бьердэ тоже усмехнулся и повернулся к дому. Эндэ стоял на пороге и уже несколько раз настойчиво повторил: «Рыба почти готова».

— Разлад закончился, Эндэ, ― отчетливо проговорил Бьердэ. ― А ты про рыбу…

Эндэ мотнул головой, и многочисленные бусины в его густой шерсти зазвенели на ветру.

«Если и так, не близится ли новый?»

— Нет, ― твердо отозвался Бьердэ и, развернувшись, пошел прочь.

«А рыба?»

Он не ответил.

Он понимал, что пироланги правы: даже примирившимся собратьям опасно возвращать базуки и двигатели, пистолеты, лекарства, фейерверки ― чтобы перебить друг друга, им хватило мечей. Он понимал: на кордонах его будут спрашивать; возможно, даже вслух, — зачем он уходит, понимает ли, что не сможет так просто вернуться, не сошел ли с ума. Он понимал: все разумы, к которым он иногда заботливо прикасался своим, померкли, увяли или сгнили.

Но он также понимал: ему пора домой. Вниз.

Туда, где кому-то, пусть не Вальину Энуэллису, не великому королю ― да не королю вовсе, кому угодно, где угодно, ― обязательно понадобится доктор.