Моё пост-имаго

Полицейский паб… Сколько всего кроется в этих двух словах! Несмотря на то, что здесь собирались лишь злобные, безжалостные, жестокие, циничные и грубые личности, а именно господа констебли, к самому мистеру Брекенриду и его собственности они относились уважительно и даже с почтением. Мистер Брекенрид был не из тех, с кем можно шутить, и его паб являлся одним из тех немногочисленных мест в городе, где наглые и привыкшие к собственной безнаказанности полицейские оплачивали счета целиком и полностью.

Пышные пшеничные усы мистера Брекенрида, поблескивающие помадкой, скрывали извечную кривую ухмылку. Глаза трактирщик постоянно щурил, а о его тугие напряженные скулы можно было сломать себе взгляд. Все эти черты бывалого, прожженного полицейского были при бывшем старшем констебле и поныне.

Даже сейчас мистер Брекенрид мог дать фору многим молодым и крепким констеблям. Его руки бугрились огромными мускулами – казалось, их отлили из бронзы, жилетка едва не трещала, натянутая на его грудь, словно на бочонок. Предплечья трактирщика, выглядывающие из-под закатанных рукавов рубахи, были покрыты многочисленными татуировками, свидетельствующими о разных периодах его славной полицейской жизни. Имелись в наличии отметины, связанные с получением звания, чернильные звезды символизировали убитых преступников, цветки обозначали отправленных на каторгу или в тюрьму Хайд, а изображения веревочных петелек – повешенных. Все это были обязательные служебные знаки: кожа каждого констебля в Саквояжном районе представляла собой подробную хронику его славной и (чаще всего) пестрой карьеры, тщательно расписанная полицейским татуировщиком из Дома-с-синей-крышей.

Сейчас в пабе было не продохнуть от людей, буквально отмеченных смертями и страданиями прочих. По городу ходили жуткие – один хуже другого – слухи о том, что творилось в стенах «Колокола и Шара». И чтобы не возникало сомнений, насколько близки они к правде, стоит подчеркнуть, что поговорка «Хуже констебля может быть только пьяный констебль» возникла отнюдь не на пустом месте. Полицейские пьянеют быстро, они не склонны к тихому, мирному полусонному опьянению ваших тетушек с бокалом шерри под мягкую музыку из граммофона. Под воздействием эля констебли становятся подлинными извергами, облаченными в форму и вооруженными дубинками, которые в это время редко остаются висеть на поясе.

Мистер Брекенрид, в свою очередь, подавал клиентам лишь эль собственного изобретения – «Синий заяц», или же по-другому «Полицейскую пьянь». «Заяц» действительно имел синий оттенок, помимо этого пах скипидаром, делал пьющих его чрезмерно агрессивными, но что хуже – вызывал очень быстрое и неуемное привыкание: попробовавшие этот эль, больше не могли пить ничего другого.

Вот и сейчас в пабе постоянно раздавились крики: «Подбавь, Брекенрид!», «Еще двух “Зайцев”!», «Полицейской пьяни нам!», и бывший старший констебль щедро наливал большие пинтовые кружки, а мальчишки, которых в пабе было как блох на дворняге, спешно доставляли их к месту назначения, пробираясь через густые дымные тучи от трубок, сигар и папиреток.

Мальчишки эти были сыновьями, племянниками, подчас даже внуками господ полицейских, которых те приучали к славной жизни блюстителя закона с ранних лет. К примеру, в одном темном углу раздавался громкий душистый хохот, который сопровождали многоголосые призывы: «Да! Бей его, Джимми!», «По голове! Нет! Не туда! Он же так сразу отрубится!», «По темени бей!», «По лбу лупи!», «Да подбородок не забывай!». Джимми, мальчик девяти-десяти лет испуганно молотил дубинкой какого-то несчастного смуглого человека, очевидно, приезжего. Тот выл, орал, забивался в угол, вся его голова была в кровоподтеках, и с каждым ударом дубинки свежих ран на ней добавлялось. Ничего из ряда вон выходящего – просто некий отец учил своего сына, как правильно приветствовать в Габене господ иммигрантов.

В другом месте под одобрительный гогот старших двое мальчишек примерно одного возраста схватились друг с другом – они пытались повалить один другого на пол, запинать, даже выдавить глаза: «В деле поимки вертлявых любые методы сгодятся!». Заботливый дядюшка при этом учил племянника разбивать нос определенным образом: как разворачивать кулак, куда именно бить, чтобы «им» было максимально больно, чтобы «у них» все плыло перед глазами, но при этом «они» не теряли сознание. «Это целая наука, я бы даже сказал, искусство!» - сообщал дядюшка-констебль.

На втором этаже паба совсем мелкий мальчишка, чуть старше шести, но при этом ругающийся, как портовый грузчик, под нетрезвые комментарии дымящих папиретками зрителей отбивался от здоровенной крысы. Крыса была едва ли не с него ростом, худющая, с лысым хвостом и торчащими ребрами, с длинной оскаленной пастью. Всю ее плешивую шкуру покрывали жуткие черные отметины – словно о нее раз за разом тушили сигары и папиретки. Сражаясь с мальчиком, крыса свистела и рычала, разбрызгивая по сторонам слюну, пыталась ухватить ребенка клыками. А тот, держа своего ужасного противника за горло одной рукой, пытался лупить его по морде сбитым в кровь кулачком другой. Проделывал он это весьма профессионально, и было видно, что это не первый его подобный бой, а вокруг господа констебли улюлюкали и хохотали. «Некоторые из них кусаются, Билли!», «Ты должен быть готов ко всяким грызунам, вылазящим из бедняцких вагонов!», «Наподдай как следует этому хвостатому!».

Толпа на обоих этажах паба шумела, как колесный пакетбот в железном банковском сейфе. Внизу, у стойки, было совсем не протолкнуться, на втором этаже было чуть поспокойнее и потише. Кое-кто даже пытался обсуждать дело, и им при этом почти не приходилось орать.

Для Бэнкса и Хоппера паб был вторым домом. Хотя для Бэнкса едва ли не первым – здесь он появлялся чаще, чем в своей убогой квартирке над скобяной мастерской. И сейчас помимо, разумеется, мистера Брекенрида вокзальные констебли были единственными, кто здесь работал.

Бэнкс и Хоппер чистили револьверы. Рядом с ними на столе стояли полупустые кружки и целые колонны пачек с патронами.

- Думаешь, он сильно злится?- спросил Хоппер, поскрипывая квадратной челюстью.

- Перебесится,- ответил Бэнкс.

Речь шла о сержанте Гоббине. В сравнении с сержантом Гоббином Хоппер и Бэнкс были сущими невинными ягнятами. Этого человека боялись буквально все в Тремпл-Толл: лавочники, мастеровые, конторщики, ну и другие тоже. Если вы перешли ему дорогу, вас могли найти всплывшим в канале Брилли-Моу – и это в лучшем случае. В худшем – ваше тело приняла бы городская канализация, и вас вообще никогда не нашли бы. Сержант Гоббин не терпел неповиновения, был до крайности жесток, почти не имел над собой авторитетов. И пусть он и отчитывался нехотя перед господином комиссаром, напрямую сержант подчинялся лишь господину судье Сомму, и на пару эти двое перевешали многих лично им неугодных. Помимо прочего, сержант Гоббин был садистом и любителем «уроков жизни», как он это называл – за любую провинность было нетрудно лишиться чего-нибудь подороже пальцев или языка.

И вот вчера вечером, прямо перед наступлением туманного шквала, неудовольствие господина сержанта ощутили на себе двое его подопечных, которые частенько работали, если выражаться мягко, его личными посыльными. А если оставить мягкость в покое, то они ходили с поручениями по различным адресам, выбивали долги, ломали пальцы и челюсти, притесняли и запугивали, но чаще хватало одного лишь имени сержанта Гоббина, чтобы беседы проходили намного быстрее, а собеседники становились в разы сговорчивее.

На этот раз сержант злился не на кого-то там, а именно на Бэнкса и Хоппера, поскольку рассчитывал, что они выполнят его поручение. Он сказал, что ему пришлось доверить это поручение Хоскинсу, который делал все правильно сугубо через раз, повезло еще, что это был именно тот, удачный, раз.

- Это было очень важное поручение!- сжав зубы, процедил сержант.

- У вас все поручения важные, сэр,- ответил Хоппер, видимо, пытаясь подлизаться, но Гоббин поглядел на него так, что бедняге показалось, будто его кожу с лица сняли раскаленным ножом.