Страница 64 из 68
— Ты не рад?
— Рад?! Чему? Что я узнаю — рос без отца, хотя он был жив и свободен? Что мама проплакала годы в благополучной идиллии, как вы изволили выразиться?
— Не допускаете, что были иные причины?
— А они имеют значение?
— Чувствую, вы не желаете слушать, молодой человек. Но следующая возможность поговорить не скоро представится. Поэтому главное вы узнаете тотчас.
Он коротко, но не упуская ни единой важной детали, рассказал про турецкий плен, английскую авантюру с сыном Паскевича, австрийскую революцию, откровенно сообщил о семье судовых владельцев, венских жандармах и прочих людях, неосторожно ставших на пути.
— Ивана Фёдоровича… тоже вы?
— Отчасти и невольно. Он чрезвычайно переживал, пробовал состязаться со мною, записал себя в проигравшие, вызвал на дуэль. Перенервничал так, что сердце не выдержало. А в Крыму мы были с ним практически товарищами. C'est la vie (25). Видит Бог, я не желал и не стремился к его смерти.
(25) Такова жизнь (фр).
— Какой Бог? Вы же приняли ислам!
— Да, чту Аллаха, не отворачиваясь от Христа. Бог, он же — Создатель, а человеческие имена придумали люди.
— Вы вольнодумец почище Вольтера.
Старший из собеседников остановился, втянул ноздрями речной дух и повернул обратно к дворцу. Сын последовал рядом. Углубляться в теологические споры было не с руки.
— Единственное, чем вы меня смогли обрадовать — я продолжаю носить графский титул.
— А также что ваше наследство увеличивается раз в пять.
— Премного благодарен. Только титулом я владел и до вашего появления, а капиталов получил больше чем достаточно.
— Иными словами, моё воскрешение или, наоборот, пребывание в безвестности, для вас не важны? — отец постарался сказать это наиболее нейтральным голосом, сдерживая волнение. Развёрстых сыновних объятий не ожидалось, но всё же…
— Сela ne tire pas à consequence (26), — жестоко отрезал тот. — По крайней мере — теперь. И у меня один лишь вопрос: вы сегодня намерены открыться матери?
(26) Это не имеет никакого значения (фр.)
— Если вы не возражаете.
— Отчего же. Но многого не ждите. И смертью Паскевича она опечалена, пусть не любила его, но привязалась, уважала, корила себя, что не может дать ему настоящего тепла.
— Тогда сделайте одолжение, приведите её вон в ту беседку, — трость указала на затейливое металлическое сооружение, возведённое в румянцевские времена. — В покои мне неловко являться, там родственники фельдмаршала.
— И ваши тоже… Платон Сергеевич, — молодой граф впервые нашёлся как обратиться к человеку, формально считающемуся родителем. — Мои сестры — ваши дочери. Они приехали поддержать маму, да и к Ивану Фёдоровичу относились со всевозможным почтением.
— Князь заслуживал того, — согласился невольный виновник его кончины.
— Да. Но меня не любил, — на лицо Володи легла печать непримиримости. Было, за что он не мог простить даже покойного отчима. — Считал великой несправедливостью: Фёдор умер, а я жив. Понимал, наверное, нелепость этой обиды, но ничего поделать не мог. И мама знала, оттого не заставила себя относиться к нему теплее.
Владимир смог увести маму из родственного круга только через час и практически прибегнув к обману; введя в беседку, неслышно удалился, чем проявил несвойственную молодым годам деликатность, за что я был ему искренне благодарен.
— Господи!
Усталые от слёз глаза снова увлажнились. В них смешалась тысяча чувств. Толком не понять каких именно — радость, что увидела меня, давно похороненного, живым, смятение неожиданности, горечь от страшного вида лица и множество других, коих не разберёт самый искушённый специалист по физиогномике. А слова прозвучали и вовсе неожиданные.
— Боже, ты видел меня молодой… Я такая старая!
Потом мы долго говорили наперебой, не в силах прикоснуться друг к другу даже через кожу перчаток. Лишь некоторое время спустя она тихонько тронула пальчиками мою щеку чуть ниже чёрного бархата наглазной повязки.
— Ты страдал! А я не могла тебе помочь, даже не была рядом. Мой грех — зачем смирилась? Знала же, что останки не распознаны, хотела же нарочно ехать в Крым, в Стамбул, узнавать о раненых, пленных, не просто лелеять надежду — искать. Не поехала… Как всё получилось бы проще! Но почему же ты предпочёл резигнацию (27)?
(27) От латинского resignatio — покорность судьбе, отказ от активных действий.
Я вдруг почувствовал, что все мои резоны — не причинять беспокойства и не рушить благопристойное существование — глупы, надуманны и нелепы. А главное, что осознать это должен был много лет назад, в весенний пасхальный день, когда впервые увидел Грушу в роли княгини Паскевич. Чудовищная ошибка отняла у нас множество лет. Конечно, жизнь не закончилась, и даже сейчас Аграфена Юрьевна удивительно сумела сохранить себя и готова состязаться с сорокалетними, но…
К ней первой вернулся рассудок, способность ставить практические вопросы.
— Ты будешь открываться всем?
— Нет пока. Я обещал Володе. Он уже носитель титула и, как видно, им дорожит.
— Да. Его безотцовщина — единственное, что имею право ставить тебе в упрёк. Себе гораздо больше. Ну чего стоило ещё обождать! Ведь чувствовала, что не так всё просто.
— Пустое об этом говорить. Теперь мы можем быть вместе.
— Нет! — Юлия даже чуть оттолкнула его кулачками в грудь. — По законам и обычаям, я на год в трауре как княгиня Паскевич. Во второй раз вдова…
— То есть ждать. Впрочем, я и так ждал столько лет. Жестокая ирония судьбы.
— Как теперь зовут вас, граф? — впервые в её голосе мелькнуло нечто похожее на иронию.
— По паспорту — мещанин Трошкин Александр Порфирьевич.
— Фамилия...
— Не аристократическая, верно? Мне предлагали недорогое поместье в Италии, с титулом князя Сан-Донато. Подойдёт? Тогда после траура вдова Паскевич может венчаться с итальянским князем, а жить будем за границей.
— Увы. Я не могу с тобой идти ни в церковь, ни в костёл, ибо венчаны мы перед Богом, — губы, не утратившие ещё яркость, тронула улыбка. Потом она повторила слова сына, только теперь они прозвучали мажорно, а не как отречение отпрыска от отца. — Сela ne tire pas à consequence. Мы что-нибудь придумаем. Главное, что ты жив.
Она упорхнула, авантажная даже в траурном уборе, исполнять обязанности вдовы, внезапно переставшей кручиниться. Я проводил сына на вокзал. Мне показалось, что в глазах Владимира, ставшего на подножку и обернувшегося, мелькнула какая-то искра. Словно он вздумал что-то сказать и промолчал.
Я пару раз и ненадолго встретился с Грушей, затем уехал, обещая скоро вернуться. На этот раз сдержал слово.
***
Казалось бы, жестокая расправа над венгерскими восставшими в 1849 году надолго вернула спокойствие и мир в Европу. Ценой жизни тысяч спасены были миллионы. Но русский успех, за который либеральные круги обозвали империю «европейским жандармом», кое-кому не понравился. Он послужил последней каплей; с неё и пошло скатывание к новой войне, на первых порах невидное глазу.
Британская империя неожиданно и весьма рьяно бросилась улучшать отношения с османами. Вдруг резко повысились ассигнования по военному и военно-морскому ведомству. В России зашевелились их эмиссары, сманивая за любые, даже самые неприличные суммы специалистов по современной паровой технике на острова. Буквально через год военный атташе российского посольства в Лондоне сообщил, что британцы наладили выпуск бронеходов, не уступающих воевавшим под Варшавой и Кёнигсбергом, называя их armored vehicles.
Сухопутная армия закончила переход исключительно на нарезное оружие, солдаты получили магазинные винтовки с продольным затвором, офицеры и унтеры — револьверы. Флот оделся в железную обшивку. Старые корабли вывели из строя, у новых сплошь паровые машины от тысячи сил и более, орудийные палубы сменились башнями и казематами. Общее число стволов сократилось, зато увеличились скорострельность и дальнобойность.