Геноцид

Орвилл отрезал кусочек сосиски и вдумчиво прожевал его. Потом так ослепительно улыбнулся, точно сошел с рекламы зубной пасты.

— Миссис Андерсон, — произнес он, — вы восхитительно готовите. Как вам это удается? Я уже не помню, когда мне доводилось так отобедать в День Благодарения. Элис почувствовала, что Блоссом разжала пальцы и высвободила руку. «Ну вот, самое худшее позади, и ей полегчало», — подумала она.

И ошиблась. Раздался тяжелый стук, точно на землю уронили мешок с продуктами, а вслед за этим — пронзительный крик Мэй Стромберг. Блоссом упала в обморок.

Нет, нет! — он, Бадди, никогда не допустил бы этого, не говоря о том, что ему такое и в голову бы не пришло, а уж настаивать на этом тем более не стал бы. Но, с другой стороны, он, Бадди, вряд ли сумел бы тащить на себе всю деревню семь проклятущих лет.

Да, то, что они творят, это ни на что не похожая дикость, разнузданное святотатство, но в этом есть здравый смысл, этому существуют вполне разумные причины.

Все они употребляли слово «это», боясь назвать вещи своими именами.

Даже Бадди в неприступном уединении сокровенных раздумий не решался произнести настоящее слово, избегая его.

Иногда подобные вещи можно оправдать нуждой. Был такой случай после крушения «Медузы», и этот пример Бадди всегда держал наготове.

Если бы они голодали, это их в какой-то мере извиняло бы, но в отсутствие острой нужды все объяснения выглядели запутанными и несостоятельными. Таким образом, рассуждая философски, можно было придти к выводу, что эта совместная трапеза повязала всю общину сложной круговой порукой, в основе которой лежало причащение убийством. Причастность достигалась через исполнение ритуала, мрачного и таинственного, как предательский поцелуй Иуды. То был символ приобщенности: неприкрытый ужас сливался с трагедией, и обед по случаю Дня Благодарения был, так сказать, двуедин, разом став и преступлением, и возмездием.

Таковы были теоретические рассуждения. Но в душе Бадди колыхался ужас, исходивший отовсюду. Не оставалось ничего, кроме ужаса и тошноты, сдавившей желудок. Очередной вставший поперек горла кусок он буквально смыл глотком пахнущей солодом выпивки.

Управившись со второй сосиской, Нейл начал рассказывать длинный скабрезный анекдот. Все, кроме Элис и Орвилла, уже слышали эту пакость год назад в такой же день. Засмеялся только Орвилл, и в результате вышло не лучше, а хуже.

— Где, черт побери, оленина? — орал Нейл, как будто это прямо вытекало из заключительной фразы его анекдота.

— Ты о чем? — спросил отец. Когда Андерсон бывал в подпитии, а сегодня он почти не отставал от Нейла, его развозило, он становился вялым и рассеянным. В юности он слыл слабаком, коли приходилось драться после седьмой-восьмой кружки пива.

— Оленина, говорю, разрази вас гром! Я намедни застрелил оленя! У нас будет сегодня дичь или нет? Не День Благодарения, а черт знает что такое!

— Послушай, Нейл, — с упреком сказала Грета, — ты же прекрасно знаешь, что его засолили на зиму. Зимой мяса и так будет мало.

— Что он, один, что ли? Вааще, где все олени? Три года назад тут их было пруд пруди.

— Я тоже об этом раздумывал, — сказал Орвилл. Он опять изображал Дэвида Нивена, или даже слегка печального Джеймса Мэйсона. — Выживание — это вопрос экологии. Я бы так объяснил. Экология — это сочетание условий, при которых животные и растения сосуществуют. В этом деле главное — кто кого сожрет. Что до оленей, да и всего остального тоже, то, боюсь, они вымирают.

Кое-кто за столом тихо, но вполне отчетливо вздохнул, стараясь подавить невольное согласие, которое при Андерсоне высказывать не стоило.

— Господь не оставит, — мрачно перебил Андерсон.

— Конечно, — продолжал Орвилл, — в основном нам придется уповать на Него, на природу надежды мало. Вы посмотрите, что стало с землей. Здесь была лесная почва, подзол. А теперь… — он зачерпнул пригоршню серой пыли. — Труха. Через пару лет без травы, без кустов, которые удерживают верхний слой, он весь выветрится дюйм за дюймом, его сдует в озеро, и все. Почва — это же живая материя, в ней полно всяких насекомых, черви разные и невесть кто еще, всякая всячина.

— Мотыль, — вставил Нейл.

— Вот именно — мотыль! — произнес Орвилл так, точно в нем было все дело. — Так вот, все эти создания копошатся в почве и питаются перегноем из растений и листьев или пожирают друг друга — в общем, живут как мы. Но вы ведь заметили, что Растения не сбрасывают листья. Так что там, где нет наших посевов, почва гибнет. Да что там, уже погибла. А в мертвой почве растения — наши растения — не вырастут. Во всяком случае так, как раньше, они расти не смогут.

Андерсон презрительно фыркнул в ответ на столь никчемное замечание.

— Ну, олени-то не в земле живут, — возразил Нейл.

— Разумеется, они — травоядные. А травоядным нужна трава. Какое-то время, полагаю, они могли питаться молодыми побегами Растений на берегу озера или, как кролики, обгладывали кору с Растений постарше. Но то ли такой рацион им не пришелся по нутру, то ли и этого не хватало, то ли…

— То ли что? — грозно спросил Андерсон.

— То ли диких животных истребляют так же, как летом ваших коров сгубили, как в августе спалили Дулут.

— Ты это еще докажи! — выкрикнул Нейл. — Я эти кучи пепла тогда видел. По ним ничего не скажешь. Ничего!

Он сделал большой глоток из кувшина и встал, размахивая правой рукой в подтверждение своих слов, этот жест был призван служить веским доводом в пользу того, что заявления Орвилла — бездоказательный бред. Но Нейл не рассчитал, что бетонный стол — сооружение устойчивое и малоподвижное, а потому, резко выпрямившись, налетел на край и опрокинулся на свое место, но под действием земного притяжения рухнул на землю. С громкой руганью он ползал по серой грязи. Падая, он здорово ушибся, к тому же был в стельку пьян и не мог подняться.

С недовольным кудахтаньем Грета поднялась, чтобы ему помочь.

— Оставь, пусть валяется, — распорядился Андерсон.

— Простите меня! — с пафосом воскликнула она, распаляя себя. — За то, что я живу, простите меня!

— О каких кучах пепла он говорил? — спросил Орвилл, обращаясь к Андерсону.

— Понятия не имею, — ответил старик. Он хлебнул из кувшина и прополоскал рот. Затем медленно глотнул, стараясь заглушить отвратительный привкус и сосредоточиться на приятном жжении, разливавшемся по гортани, пока тонкая струйка стекала в горло.

Юный Денни Стромберг перегнулся через стол и спросил Элис, будет ли она доедать свою сосиску. Она только надкусила ее.

— Пожалуй, нет, — ответила Элис.

— Тогда можно я доем? — спросил он. Его голубовато-зеленые глаза блестели от спиртного, к которому он то и дело прикладывался во время еды. Элис не сомневалась, что, не будь выпивки, такие глаза вряд ли могли блестеть. — Пожалуйста, а?

— Не обижайтесь на Денни, мисс Нимероу, он не хотел показаться развязным. Так ведь, детка?

— Кушай, — сказала Элис, отдирая сосиску от своей тарелки и перекладывая мальчишке. «Жри и будь проклят!» — подумала она.

Мэй вдруг заметила, что за столом тринадцать человек.

— …если верить старым приметам, один из нас умрет еще в этом году, — проговорила она с веселеньким смешком, который подхватил только ее супруг. — По-моему, делается все холоднее и холоднее, — добавила она, приподнимая брови в знак того, что ее слова означают нечто гораздо большее. — Хотя, впрочем, чего и ждать в конце ноября.

Не похоже было, чтобы кто-нибудь чего-то ждал.

— Скажите, мистер Орвилл, вы родились в Миннесоте? Я почему спрашиваю: вы говорите с акцентом. Очень по-английски звучит, понимаете ли. Вы американец?

— Ну, знаешь, Мэй! — не сдержалась Леди.

— Ну, он в самом деле забавно говорит. Денни тоже обратил внимание.

— Правда? — Орвилл пристально рассматривал Мэй Стромберг, как будто хотел пересчитать каждый круто завитой волосок в ее прическе, и странно улыбался. — Это недоразумение. Я вырос и прожил всю жизнь в Миннеаполисе. Я думаю, здесь разница в городском произношении и сельском.