Страница 9 из 17
Он стоял, прислонившись спиной к стене и скрестив руки на груди. На столе, где днем разложилось роскошное пиршество, сейчас горела лампа из красного стекла.
Свет инфернально очерчивал лицо Жана. Его сосредоточенное выражение встревожило меня, и я оглянулся на выход.
Дверь была открыта настежь.
Воздух успел достаточно остыть, чтобы прохлада мягко прикасалась к моему лицу, растерзанному палящим зноем.
Я принялся насилу подниматься. Несмотря на гнусную боль, мне было лучше – немало сил мне придала трапеза, свершившаяся накануне.
Жан перевел нелюдимый взгляд на меня, и я точно читал – разум его был занят чем-то иным, безмерно важным и далеким.
Я не знал, куда деть себя, как унять ноющую боль, и просто стоял, придерживая цепь, чтобы тяжелые звенья так мучительно не оттягивали мое истерзанное запястье.
– Пошли, – бросил Шастель, направившись к выходу мимо меня.
Я поспешил за ним.
Когда мы вышли из дома, на нас из темноты выбежали гиены, и Жан взвел руку и медленно ее опустил, унимая щенячий восторг своего зверинца.
Глаза быстро привыкли к ночному мраку. Жан брел своим широким скорым шагом безо всякой оглядки на меня.
Я пристально всматривался себе под ноги, боясь споткнуться о корягу или камень, но от моего внимания не ушла перемена в наших черномордых горбатых спутниках.
Гиены, будучи выпущены на волю, не резвились так, как это было днем. Первой моей мыслью было, что звери попросту устали с прошлой прогулки, но, приглядевшись, увидел, что твари поджимают уши и хвосты, и их осторожная походка суетливо семенила.
Вскоре мы снова стали спускаться вниз по пологому склону. По краям узкой тропки чернели кусты дикого шиповника, и сейчас растение напоминало мне морских ежей.
Я точно не знал этой тропы – я бы запомнил эти скорбные силуэты деревьев, которые застыли в неведомой мне и непонятной, но безумно живописной агонии.
От высоты и чистоты небосвода захватывало дух. Над нами открывался купол неба, о котором тоскливо мечтают астрономы на нашей хмурой северной родине. Небо было такого глубокого и непомерно сильного цвета, в который смотришь и не можешь поверить.
Я приметил несколько одиноко стоящих земляничных деревьев, которые тянули свои тела. Их стволы живописно гнулись, как будто бы от скуки, как будто их утомила эта широкая, раскрытая равнина.
Далекие рощи оливковых деревьев тянулись темно-синими зубчатыми рядочками, а уже за ними величественно восходили пологие склоны небольших гор.
Я от всего сердца любовался этим великолепием величественной вечной ночи, которая расстилалась и царила здесь. Все нутро мое подсказывало, что этот вид, как будто древний, давно забытый сон, будет последним, что я увижу.
Если раньше мне казалось, что звери как-то поубавили прыти, то сейчас я отчетливо видел – Жан преломляет их волю, заставляя следовать с нами.
Зверье робко семенило своими полосатыми лапами, будто бы здесь была огненная земля, и они не могли вовсе ровно стоять на одном месте. Становилось не по себе от этого поведения гиен, но от наблюдения меня отвлек резкий звук.
Мерзкий хруст вновь раздался, я невольно поморщился и обернулся на Жана. Шастель снова круто повел головой, разминая шею, и меня вымораживало от этого.
Мы стояли один на один с бескрайней равниной посреди полночной тьмы. Шастель сделал шаг, на который, видимо, ему было не так-то просто решиться. Ни звезды, ни тонкий месяц никак не могли развеять тот мрак, сквозь который я шел следом за Жаном.
Полагаться мне оставалось разве что на собственное чутье, ступая в кромешной темноте.
Порыв ветра зашуршал в сухом кустарнике, и я невольно вздрогнул всем телом и обернулся. Нервное истощение уже стало много сильнее меня. Мой взгляд скользнул по гиенам – зверье не отводило от нас своих маленьких черных глаз, которые поблескивали влажными бусинками в робком серебре месяца.
Мне не передать, что я испытывал, ступая по проклятой земле, проходя тот путь, которого страшатся дикие звери.
Мое сердце отчаянно и пылко желало, чтобы все уже закончилось. Любой исход был бы милосердным спасением по сравнению с этой мучительной слепой неизвестностью.
И будто бы моя безмолвная мольба была услышана.
Шастель замер, дойдя до какой-то невидимой грани, но я точно знал, что дальше нельзя было ступать ни шагу.
Воцарилась мертвая тишина, и никакой ветер не смел шептаться с сухой травой, ни одна ветвь оливы не дерзнула колыхнуться.
Жан обернулся на меня через плечо левой стороной лица, и сейчас его глаз светло-голубого цвета особенно чуждо гляделся на загорелом лице.
Решимость в его взгляде вспыхнула, и в нем дышала инфернальная сера – мне четко почудился этот запах, что резанул нос.
Его хватка мертвым капканом вцепилась мне в плечо. Он грубо прихватил мою потертую пыльную рубашку. Ткань треснула, но это не помешало ему швырнуть меня перед собой.
Я не успел ничего сообразить, и уже был готов больно упасть наземь, как вдруг раздался сухой треск.
Агония охватила все тело и оглушила мой разум. Несмотря на то что мне посчастливилось грохнуться на бок, я не мог пошевелиться. Дыхание давалось с большим трудом – от падения поднялась горячая пыль, и грудь точно была придавлена неподъемным камнем. Я тщетно пытался вдохнуть.
Когда мой разум, охваченный неистовой лютой болью, постепенно прояснился, я с ужасом увидел Шастеля где-то там, над собой. Он стоял мрачной длинной тенью у самого выступа, глядя на меня сверху. Сам же я валялся в яме, в окружении обломков сухого дерева и земли с пожухлой травой, которые прикрывали эту ловушку.
«Вот каков вид из могилы…» – думал я, и странное чувство наполняло мой разум.
Помимо жуткого страха, подводящего меня к грани разумного, я испытал необычайную легкость от того, что свершилось, хоть я не имел ни малейшего понятия, что происходит.
Наконец моя попытка вздохнуть увенчалась успехом, и я хриплым вздохом жадно глотал воздух, когда до моего слуха донесся свист Жана, а затем последовал звук, которому я до сих пор не могу дать описания.
Это был не рык, никак не рык, нет. Наверное, удар отшиб мне голову настолько, что все мои чувства изменились, иначе я объяснить не мог. Невольно я обернулся на этот гулкий звук, и кровь застыла в жилах.
Я не был один в этой яме. Кто был там, в черном лазу в человеческий рост? Оттуда слышался этот утробный рычащий звук, под стать лишь созданиям самой преисподней.
Нет, Ад бы содрогнулся от ужаса, услышав то, что доносилось до моего несчастного слуха.
Я впал в оцепенение, боясь и страстно жаждая узреть того, кто таился там, во мраке. Затаив дыхание, я просто ждал, когда зверь явит себя. Сердце отбивало каждый удар в распущенном наслаждении. Подобно тому, как вино становится слаще с каждым глотком, каждый миг для меня был полон пьянящего восторга.
Я и сейчас не знаю, был тот зверь порождением тьмы, либо же тьма, вселенская тьма и морские глубины, – вся тьма была порождением того чудовища, что вышло ко мне.
Жуткий оскал окаймлялся черным нёбом. Губы монстра были рассечены много раз, и из-под них выступал вперед кривой и беспорядочный ряд клыков.
По бокам зверя тянулись длинные темные полосы, пересеченные шрамами от ножей и огнестрела. Все мое нутро содрогнулось от мысли, что эту тварь не берет ни штык, ни пуля.
Голова была опущена ниже шеи, и на меня таращились в остекленевшей лютости два черных глаза. Этот взгляд пробивал на холодный пот, и я не мог пошевелиться, лишь биться в неконтролируемой дрожи.
Зверь качал головой, когда совершал свои медленные и неторопливые шаги ко мне. Каждый его шаг отвечал цоканьем длинных когтей по камню.
Оцепенев от ужаса, я был лишь бесправным и завороженным зрителем. Зверь явно вышел на меня.
Я не сразу расслышал зов, а когда расслышал, не мог поверить. Голос доносился откуда-то сверху. Это был Жан. Он что-то приказывал, бросал снова и снова короткое слово, которое выбило у меня из памяти навеки.