Страница 13 из 111
Антони ещё крепче сжимает пальцами мою талию.
— Не скажут, если, конечно, хотят сохранить в секрете свой секрет.
Раздается скрип дерева и металла, когда ворота закрываются за нами. Я испускаю вздох.
— Эти твои секреты, которыми ты торгуешь, должно быть совсем ужасные.
— Совсем.
И хотя я знаю, что мне нужно отойти от него, я чувствую себя обязанной Антони, и я бы солгала, если бы сказала, что мне не нравится то, как крепко он меня сжимает. До этого меня касались руки только одного мужчины, Данте, и это было так давно, что я уже забыла, каково это.
Нос лодки начинает пробиваться сквозь какой-то хлам — сломанные доски, покачивающиеся бутылки, раздутые тушки рыбы, фекалии — от которого поднимается вонь, заставляющая меня начать дышать через рот. Не удивительно, что канал в этих местах такой мутный.
— Почему фейри не чистят канал? — говорю я немного в нос, так как стараюсь изо всех сил не вдыхать воздух.
— Потому что король считает, что люди должны жить в своей грязи, и запретил использовать магию для улучшения жизни в Раксе.
Я сжимаю руки в кулаки из-за шока и гнева.
— Это… это… жестоко. Если бы Данте был королём…
— Он бы оставил этот запрет.
— Нет, не оставил.
Антони напрягает руку, после чего она исчезает с моей талии, как и его улыбка.
— Я и забыл, что он твой друг.
— Он заботится о своём народе, будь то чистокровные фейри, полукровки или люди.
— Но при этом ты сейчас со мной, а не с ним во дворце. Значит, он заботится недостаточно сильно.
Я чувствую укол в груди.
— Это бал в честь короля, а не принца.
Антони хватает проницательности не продолжать этот разговор, но когда мы приближаемся к искривленным корням кипарисов, окаймляющих берег, наш спор продолжает висеть между нами, как мусор на поверхности воды.
ГЛАВА 8
— Держи.
Джиана всовывает мне в руки тяжёлую глиняную кружку и садится на ржавую бочку, которую расплющили, превратив в скамейку.
— Мне кажется, тебе это надо.
Я нюхаю пенную жидкость? и от одного её запаха у меня начинают слезиться глаза.
— Что это такое?
— Алкоголь.
— Я поняла. Я имела в виду, какой именно?
— Домашний эль. На вкус он лучше.
Я делаю аккуратный глоток и едва не выплевываю лёгкое вместе с кашлем, такой у эля горький вкус.
Губы Джианы расплываются в широкой улыбке.
— У него такой вкус, потому что он настаивался.
— Как долго он обычно настаивается?
Она смеётся.
— Некоторое время.
Значит, она не первый раз в Раксе…
— Антони определенно в скверном настроении. Что произошло в лодке?
Я гляжу на потрескивающий костёр, рядом с которым на поваленном дереве сидит Антони и один из его друзей.
— Мы обсуждали политику.
— И ваши мнения не совпадают?
Она приподнимает кружку и отпивает из неё.
Я пробую сделать ещё один глоток. На этот раз напиток устремляется вниз, не повредив мои лёгкие. Но на вкус он всё такой же отвратительный.
— Он сомневается, что Данте будет лучшим правителем, чем Марко.
— А-а.
За этим простым звуком стоит так много всего.
— И что значит твоё «а-а»?
Она опускает кружку на колени и обхватывает её обеими руками.
— Это значит, что когда ты проведёшь здесь столько же времени, сколько мы с Антони, твоё мнение может измениться.
— Ты же знаешь Данте, Джиа.
— Я также знала Марко. Пусть я и не ходила с ним в одну школу, но он часто захаживал в таверну. Было бы преувеличением сказать, что мы дружили, но мы совершенно точно были приятелями.
Сама мысль о том, что Марко сидел за столом в «Кубышке», кажется мне такой неожиданной, что я долгое время храню молчание, но затем моё любопытство побеждает.
— Ты и он?..
— Боже, нет. Даже тогда, когда я сомневалась в том, какой из нескольких мужчин мне по-настоящему нравится, я никогда бы не выбрала его. Его эго было таким же большим, как весь Тарелексо. Весь Тарекуори, если уж на то пошло.
Пламя костра танцует в радужках её глаз, таких же серых, как и у всей её семьи воздушных фейри. И хотя она выглядит не старше человека тридцати лет, Джиане почти сто лет. Эти глаза многое повидали.
— И после Приманиви стало только хуже. Вернувшись с той битвы, он возомнил себя Богом.
Я наблюдаю за кучками людей, лысых и в тюрбанах, которые смеются и танцуют так, словно ничего в этом мире их не заботит, словно в венах пятерых фейри-полукровок, которые забрели на их вечеринку, не течёт кровь человека, подавившего их восстание пару десятилетий назад.
— Почему люди разрешили нам принять участие в их празднике?
Она осматривается и встречается взглядом с несколькими парами настороженных и любопытных глаз. И я чувствую то же самое, что почувствовала, когда мы только прибыли на этот праздник — что мои друзья-маргиналы из Люса знают этих людей лучше, чем может показаться.
— Потому что им нужны деньги.
Она откидывает с лица кудрявый локон, задержав указательный палец на закругленной раковине своего уха.
— И ещё поэтому.
Я вздыхаю.
Именно поэтому я сижу сейчас здесь, а не на мягком стуле в Исолакуори. Я отгоняю эту мрачную мысль, пока она полностью не укоренилась и не испортила мой вечер.
— Деньги?
— Что?
— Ты сказала, что людям нужны деньги. Я так понимаю, кто-то заплатил за наше присутствие здесь. Кто из вас заплатил, и сколько я вам должна?
— Фэллон…
— Ты меня знаешь. Я не люблю долги.
— Антони об этом позаботился. Он позаботился обо всех нас, так что не стоит чувствовать себя должницей.
Джиана касается моего запястья.
— А что касается нашего предыдущего разговора… Я знаю, что ты хорошо относишься к Данте, и, откровенно говоря, мне бы хотелось думать, что если бы ему была дана власть, он бы всё изменил, но за всё это время я поняла, что если фейри что-то не выгодно, они не будут за это сражаться.
— Но ведь это может быть очень выгодно!
Я вскидываю руки в воздух, расплескав эль из своей кружки и обратив на себя внимание людей, сидящих ближе всего к нам. Я вытираю запястье о свою юбку и сжимаю губы, жалея о том, что привлекла их внимание.
— Назови хоть одну выгоду, которую получит знать, если будет помогать менее знатным фейри и людям?
— Нашу преданность.
— Они и так уже нами владеют.
Джиана подносит эль к губам, уставившись на мерцающее пламя.
— Взять силой и получить — совсем не одно и то же.
Она смотрит на меня.
— Тебе не меня надо переубеждать.
— Разве? Ты, кажется, уже смирилась.
Она снова переводит взгляд на костёр, серебро её глаз темнеет, точно остывающий металл.
— Совсем нет, дольча.
Джиана не называла меня «дорогой» с тех пор, как я была ребёнком и заходила в таверну за конфетами, которые она покупала нам с Сиб каждую пятницу. Я часто проводила своими коротенькими пальчиками по выбоинкам в лепестках конфетных цветов и вслух удивлялась тому, что эти цветочные головки были не такими красивыми, как на витрине. Джиана однажды объяснила мне, что несовершенства делают вещи менее ценными.
В следующую пятницу она преподнесла мне идеальную и неидеальную веточку лаванды и положила их передо мной.
— Скажи мне, дольча, красивая веточка слаще поломанной?
На вкус они были одинаковыми. Её урок так сильно меня расстроил, и так всё изменил, что я долгое время не заходила в таверну, а когда вернулась туда, отказалась от её подарков, утверждая, что я уже была слишком взрослой для конфет.
Я наблюдаю за пузырьками пены на поверхности моего эля.
— Именно ты научила меня тому, что судят по внешности.
Когда между её бровями появляется складка, я добавляю:
— В тот день, когда ты принесла мне засахаренную лаванду.
Её лоб разглаживается.
— Тогда я была очень зла. Не на тебя, а на несправедливость всего этого.