Страница 4 из 18
Ничего не оставалось Софье, как попытать счастья; попасть таким образом на пароход, хотя не очень и верилось в пробивные способности хлипкой, лупоглазой старушенции.
Началось движение подвод, и усатый матрос в черном бушлате отступил в сторону, пропуская конные, груженые упряжи на палубу. Старушка вдруг преобразилась и, ухватив Софью за руку, шустрее прежнего принялась неистово продираться вперед, громко со страдальческим плачем причитая по пути что-то скорбное. Недовольно озираясь, люд все же реагировал на вопли и позволял старухе шаг за шагом преодолевать сопротивление толпящихся у трапа людей, желающих уплыть с редким пароходом. И вот, широкая спина усатого матроса преградила путь продолжавшей причитать старухе. Софья, с силой ухватившись за руку, в растерянности двигаясь следом, старалась не отстать. Ее, как провожатую, с летевшим следом матом, пропускали тоже. В аккурат, как только последняя подвода въехала на корабль, матрос повернулся к народу и высоко подняв руку вынудил всех малость утихнуть. За его матросской спиной, преградив путь на пароход, встали двое конвойных. Опустили для большего страха винтовки с ржавыми от ненужности штыками.
– К порядку, граждане народ!.. Взять никого не можем, потому как груз военный и охраны требует!.. – Однозначно, обескураживая толпившихся людей, заявил властвующий над причалом усатый морячок.
Толпа недовольно загудела. Послышались едкие, непотребные выкрики издали:
– Ироды!.. Народ мытарите, мочи нет более ждать!.. Пускайте, не то отодвинем!.. Ваш груз людям без надобности!.. Места пустого вон сколько!.. – не унимались натерпевшиеся в толчее люди. Загудела пчелиным роем пристань.
И тут старушка вступила, падая перед матросом на колени и поддерживая возникшую всеобщую бузу наигранным плачем натерпевшейся великомученицы.
– Пусти, сынок!.. Христом Богом молю!.. Помру я здесь, до дому родного не доберусь, что дочерь-то моя делать со мною станет. Ой горюшко ты мое! Погибель нас ждет туточки!.. Ой!.. Ой!.. Ой!.. Сжалься, матросик, пропусти мать!.. – вопила, не унимаясь помощница Софьи. А народ вторил ей своим, шумным и многоголосым хором, негодуя и волнуясь, готовый обрушиться на властных демонов, установивших свои нечеловеческие законы…
Матрос бросил тревожный взгляд на Софью, потом, хмуро сдавив брови, глянул на старуху. Окинул толпу, готовую броситься на штыки, лишь бы пустили на пароход…
– Еще старики и немощные есть!? – прогудел матрос, – Подходи!.. Беру с десяток, как исключение, более не могу, не позволено!..
Накал страстей возрос и пропустив совсем немного самых ретивых, подвернувшихся под руку стариков, матрос велел отдать швартовы и отчаливать, пока не случилось худшего. Дав звучный гудок, «Ольга» медленно стала отдаляться от берега, оставив брошенных у причала людей понуро и обреченно ждать своего часа. А старушка, как-то враз угомонилась и устроившись поудобней у стоявших на палубе бочек, заговорила о своем. Рассказала Софье о хворой дочери, о невозможности перевезти ее к себе или на долгое время остаться с ней в Тобольске, о ее мужике пропойце не признающим ни той, ни другой стороны в этой, свалившейся всем на головы, мясорубке. А там дома, дед один; ни сесть, ни встать… Хворь да старь его почитай тоже сил лишила.
– Вот и мечусь я, дочка, меж имя словно чумная. Видишь какая я, видишь!.. Станешь тут причитать, да наперед иных норовить, таких же небось несчастных да обездоленных, словно совесть моя из суков да заноз не строганых, а сердце болит… Не попаду на корабль этот, дед мой совсем замрет, а на что мне после такая жизнь без него!.. Собирай тогда уж сарафаны; была жизнь, да вышла… Глафира меня зовут!.. Ты то, как, испугалась небось!? Чего одна-то горе мыкаешь, отсиделась бы, где, девка!.. А то вон, угодишь под непутевого солдатика, а то и не одного, натерпишься после, по миру-то мотаясь.
– Я, бабушка, к тетке своей еду, в Петербург, а мама еще в прошлом году умерла. Одна я здесь, вот и уезжаю, – словно оправдываясь, говорила Софья.
– Это ты правильно, детка, решилась. Сибирь ноне обездолена; что встарь – на босу ногу живет. Вроде и добра природой даденого полно, а вот обувку себе никак не справит… Эта власть новая, гляди уж, даже город твой на иной лад называть принялась; Петроградом стало быть стал, а по мне, что «бург», что «град», все одно; главное, что царя, Петра великого детище… И ты, девка, живи под крылышком!.. Сейчас время трудное, смутное, а тебе молодой да красивой, своего счастья дождаться потребно. Оно скоро придет, ты только себя блюди; верь и жди, верь и жди…
Пароход ускорился, пошел быстрее. Народ, устроившись как пришлось, понемногу угомонился и под баюкающий плеск волн за кормой, Софье казалось будто она летит белой чайкой следом за «Ольгой» в неведомую даль грядущей, совсем иной жизни, оставив старый, полуразвалившийся домик в пойме реки без тепла и уюта его когда-то счастливых хозяев. Что ждало ее там, в революционном Петрограде, какая такая иная жизнь способна будет заменить прежнюю, не востребовав за это платы?..
Штабс-капитан Киселев, оставаясь без оперативной поддержки и связи на довольно длительный период прохождения бассейна двух великих рек Сибири, оказался в полном неведении о сложившейся ситуации на фронтах. Тем временем, попытки отразить наступление Красной армии в районе реки Тобол потерпели неудачу. Началось стремительное отступление колчаковских формирований по всему фронту вглубь Сибири. В ноябрьские дни, после оставления «белыми» Омска, согласно директиве главнокомандующего, всем армиям предписывалось остановить наступление Пятой Красной армии на территории Томской Губернии, в районе Новониколаевска и Тайги. Следовало вести активную оборону и одновременно перегруппировать все свои основные силы. Потрепанная, обескровленная в сражениях под Тобольском, Первая Сибирская армия под командованием генерал-лейтенанта Анатолия Пепеляева, практически нуждалась в своем полном восстановлении. Штаб спешно перевели в Томск, а в Новониколаевск, между тем, прибыл литерный поезд во главе с Верховным правителем и Верховным главнокомандующим Русской армией адмиралом Колчаком.
Глубокой осенью Томск оказался переполненным беженцами и скопившимися в нем солдатами и офицерами. Он стал городом военных. Его заполонила масса беженцев, ютившихся по общежитиям, в которые были превращены не только комнаты и коридоры, но даже лестничные площадки. Военные большей частью размещались на вокзалах и занятых ими пригородных дачах горожан. Теснота была страшная, воздух невыносимый и холод адский. В условиях начавшейся эпидемии тифа, в городе ежедневно умирали сотни человек, к тому же, исчезли керосин и свечи. В вечерние часы город погружался в уныние и мрак. Жители Томска, вяло реагируя на призывы браться за оружие, отнюдь не горели желанием вставать на защиту обреченной «белой» власти. Наиболее зажиточные граждане предпочли бегство, нежели представившуюся возможность отстаивать свои ценности, как материальные, так и идейные. Из Томска полным ходом шла эвакуация. По железной дороге, и без того до предела забитой военными эшелонами, разрешалось перевозить только раненых и больных солдат, семьи военнослужащих, оружие и банковские ценности. Гражданская эвакуация проводилась лишь по грунтовым дорогам. По Иркутскому тракту непрерывно тянулись обозы, напоминающие отступление французской армии из под Москвы, после хоть и победы под Бородино, но поражения в войне. Кошевки, розвальни, кибитки самых разных фасонов и размеров, нагруженные людьми, мукой и мясом, непрестанно следовали в направлении Иркутска.
Глава третья