Страница 4 из 6
За кухней были туалет и ванная – узкие, тёмные, с грязными световыми окошками вверху, а дальше – тянулись анфиладой абсолютно пустые одинаковые комнаты.
В каждой из них был старый, стёртый, исцарапанный паркет, скрипевший в одних и тех же местах. В каждой у замызганного окна под пыльной тряпкой стоял бюст Аполлона. В каждую вели распашные двери, небрежно выкрашенные дешёвой белой краской.
Комнат всегда было разное количество. Иногда одиннадцать, иногда семнадцать, один раз – сорок шесть. Чтобы добраться до спальни, надо было пройти их все, одну за другой, не останавливаясь, не открывая бюст, не глядя в окно – благо смотреть там было не на что – полутёмный двор, козлы с кроссвордом, старый тополь со спиленной верхушкой, – вид из всех комнат был всегда один.
– Ты дома? – крикнул он в бесконечность комнат. Ответа не было.
Надо было идти на разведку.
Но прежде следовало подкрепиться.
Вспыхнуло синее пламя, ударило в подкопчённое днище старого чайника с аляповатыми маргаритками на боку. Пока закипала вода, Виктор достал заслуженную, всю в мелких зарубках, доску и принялся нарезать бутерброды.
Масло, – запоздало сообразил он. – Я же хотел купить масло… Чёрт!
Без особой надежды на успех он открыл холодильник. Удача улыбалась ему. Среди пожухлых овощей стояла маслёнка.
С воодушевлением Виктор принялся сооружать перекус.
Засвистел чайник, как всегда внезапно, заставляя подпрыгивать и сразу же хвататься за (кап-кап-кап) колено.
Он опустил в треснутую кружку пакетик Липтона, бросил две ложки сахара из жестяной банки с надписью «Соль», размешал и завис, уставившись на ёжика с котомкой, нарисованного зелеными красками на боку кружки.
Затем, с трудом стряхнув с себя оцепенение, он пододвинул к себе доску с бутербродами и начал есть.
Поев, закурил столь нелюбимый Кэмел, но почти сразу же погасил сигарету.
Надо было идти. Смысл откладывать?
В этот раз ему повезло. Анфилада состояла всего из девяти комнат. Пока он шёл, во дворе окончательно стемнело, козлы разошлись по домам, на той стороне, за тополем, тусклым огнём засветился фонарь.
В спальне было пусто.
Как он и опасался.
Как он и ожидал.
В воздухе ещё плыл аромат Guerlain, постельное бельё на широкой двуспальной кровати хранило очертание тела, но никого в спальне не было.
Пальто, – запоздало сообразил Виктор. В части кухни, отведенной под импровизированную прихожую, могло висеть её пальто – зелёное, с широким хлястиком на двух пуговицах. Если оно там, значит, она ушла недалеко…
Он беспомощно посмотрел назад – в бесконечность анфилады, но кухни, разумеется, видно не было.
Виктор вздохнул, ещё раз оглядел спальню. Вроде бы всё, как и в прошлые разы, но не совсем. Что-то изменилось. Но что?
Он внезапно увидел.
На полу перед кроватью лежал коричневый фотоальбом, раскрытый посередине.
Наклонившись, он поднял его, сел в кресло, принялся лихорадочно листать.
Что это? Шутка? Подсказка? Подарок?
Сначала всё это выглядело насмешкой. Все фотографии, аккуратно вставленные в уголки, были выгоревшими. Что на них – оставалось только гадать. Ни лиц, ни людей, ни окружения – только тёмные пятна на светлом фоне.
Страница, ещё одна, ещё…
Он листал всё быстрее и даже сначала не заметил, как откуда-то из конца альбома выпала стопка фотографий и разлетелась по полу.
Чертыхнувшись, Виктор отложил альбом в сторону и принялся собирать упавшее, одновременно надеясь найти хоть одну уцелевшую фотографию.
И тут ему повезло.
Одна фотография была менее выцветшей, чем другие. Точнее – она была посеревшей, выгоревшей, но люди, изображённые на ней, были видны совершенно чётко.
Парень и девушка на фоне турецкого отеля. Парень был бы Виктором, если бы не был другим человеком. Девушка… она была прекрасна, она была лучше всех…
Схватив фотографию, Виктор потерянно заозирался, бросился к кровати, надеясь на невозможное, на чудо…
Нет, она не появилась. Всё те же смятые простыни, всё тот же еле уловимый аромат Guerlain в воздухе. И всё.
Упав на бельё, сжимая в руках фотографию, он разрыдался. Слезы падали на бежевую простынь, на блёклые цвета оставшейся навсегда в прошлом Турции…
Им тогда было по шестнадцать лет. Выезд на летние сборы сборной 20** года рождения. Изматывающие тренировки под палящим южным солнцем, море амбиций, надежд и веры в себя, а по вечерам – дискотеки, бьющая в барабанные перепонки музыка, добытое в тайне пиво…
Он был тогда очень стеснительным, в отличие от него. Скромным, тихим мальчиком с альбомами для рисования, из которого его домашность не выбили ни годы в спортшколе, ни все аккуратно озвучиваемые тренерами карьерные перспективы…
Он сказал ему тогда, что та девчонка, вот та – в углу зала, очень ему нравится и он просит его не мешать, не кадрить её…. И что сделал он? Пригласил её на медляк на дискотеке…
– Привет, это Витька, я тебе говорил о нём!
– Ой, вы же вовсе одно лицо!
– Не правда, во многом мы совершенно разные люди! – как же в тот момент он ненавидел его спокойный, доброжелательный и уверенный тон с лёгкой и как бы доброй усмешкой. Один тон для девчонок, другой – для тренеров. И с теми, и с другими – работает безотказно.
Он берет её за руку, ведёт за собой в сторону пляжа, оставляя его лишь бессильно сжимать кулаки…
…Но стоп! – Виктор оторвал лицо от мокрой подушки, вдохнул аромат духов, ещё раз оглядел спальню. Если тогда он ушёл вместе с ней, почему она была здесь в его доме, в его, в их кровати? И куда она всё-таки ушла? Опять к нему?!
Опасные мысли, опасные вопросы. Он попытался остановить себя, но было уже поздно. Проснулся правый висок. И если колено плакало, то висок стучал отбойным молотком.
БУМ! БУМ! БУМ!
Боль нарастала с каждой секундой. Мысли путались, сплетались щупальцами….
Фотография вспыхнула белым пламенем и моментально обратилась в пепел, оседая на простынях, которые в свою очередь поднялись в воздух и набросились на него, обволакивая грудную клетку и шею, сдавливая, стараясь задушить.
Это ловушка! Надо бежать!
А боль в виске всё сильнее и сильнее…
Он с трудом выпутался из ловушки простыней, упал на пол, вскочил, не обращая внимания на протестующе взвывшее колено, и побежал прочь, через анфиладу одинаковых пустых комнат, к кухне и двери в подъезд, понимая, что не успевает, чувствуя, как боль из виска заполняет, захватывает всё тело…
Быстрее! Быштрее! Быффтре…
Комната, комната, комната…
Вперёд, быстрее…
Комоната, быфтрее, вперёд, быштрее…
а
авы
ыва
выапошщвыаршвыавыашвыашвы
Вместе с вынужденным отстранением пришло чувство потерянности и опустошения. Хотя… кого он обманывает. Потерянность и опустошение уже давно были всегда с ним, почти как счастливые красные найковские перчатки, бывшие его талисманом со времён молодёжной команды.
Молодёжки – в которой и крылся корень всех текущих бед.
Год, когда крепкая, неразрывная связь дала трещину, постепенно разросшуюся до космических пределов и разбросавшую кого куда – одного в сонный пригород Хайфы, другого – в гулкий, никогда на засыпающий зал с кафельными стенами на улице Маяковского.
Возможно, перчатки на самом деле были несчастливыми?
Дима покачал головой. Нечего винить вещи. Мы сами кузнецы своего счастья, а также плотники, скобари и золотари своих бед.
Он рассмеялся своим мыслям и припарковался у маленького, грязного магазина.
Омар, как обычно стоящий за прилавком, заулыбался, увидев постоянного покупателя, и затараторил на какой-то несусветной смеси английского, иврита и арабского.