Тайна жизни

— Да, в такую ночь, под влиянием этих таинственно мерцающих далеких звезд, невольно ищешь загадочного, сказочного, таинственного, — думал, как ему казалось это, Алтуфьев, но на самом деле он произнес свои слова вслух, так как барон ответил:

— Ты бредишь, миленький, ничего тут нет хорошего. Ночь как ночь, и даже довольно сырая. С тобой что-то сделалось в последнее время.

— Со мной что-то сделалось? — повторил Алтуфьев. — Душа проснулась, вот что!

— А разум засыпать начинает, — сказал барон.

— Не знаю, может быть, наоборот, проясняться. Теперь мне ясно, что с одним этим разумом далеко не уйдешь. Что вчера казалось ему сказкой, сегодня становится действительностью.

— Не умеете вы, русские, жить без мечтаний! — задумчиво произнес барон, соображавший о том, удастся ему скоро и выгодно продать теткино имение или нет. Для такой продажи он, собственно, и приехал сюда, сделал уже несколько публикаций в газетах, заявил комиссионерам в Москве, но до сих пор не получал ниоткуда известий. Это занимало и беспокоило его, и потому особенно была теперь не по сердцу ему славянская мечтательность Алтуфьева. — Ну, зачем искать таинственность в жизни, когда можно сделать ее совсем простой? — продолжал он назло Алтуфьеву.

— Жизнь нельзя сделать простой, — спокойно возразил тот, — потому что мы не знаем ни начала, ни конца ее. И рождение, и смерть таинственны для нас, и потому сама жизнь должна быть таинственна. Почем мы знаем, каким влиянием подвержена она? Неужели мы живем лишь для того, чтобы есть, пить, кататься на лошадях?

— И продавать имения! — усмехнулся барон. — А тебе еще чего хочется? Детских сказок, что ли?

— Может быть, и детских сказок! Вот, видишь ли, в детстве, мне кажется, мы склонны к так называемому сверхъестественному и необычайному, словно в нас живы еще воспоминания того таинственного, что знали мы при рождении. И напрасно мы стыдимся этих воспоминаний. Может быть, оставайся мы как дети, мы скорее и лучше поняли бы нашу жизнь.

— То есть ты хочешь, чтобы мир перевернулся и при помощи детских понятий были решены высшие философские вопросы?

— Я ничего не хочу. Я говорю только, что возможно, что решение этих вопросов не в умствованиях «зрелого» рассудка, а в детских грезах, которые кажутся нам глупыми.

— Словом, мир наоборот! — сказал опять барон.

— Не мир, а только наши понятия наоборот. Сколько времени считалось и правильным, и умным, и научным, что солнце вокруг земли ходит! А оказалось, что сама земля вертится.

— Так, по-твоему, Галилеем в философии должен явиться ребенок?

— Отчего же нет?

— Но он еще не родился?

— Нет, по-моему, уже родился.

— Вот как! И ты… ты его знаешь?

— Думаю, что знаю.

— Кто же он?

— Русский народ. Ты вот, как немец, считаешь его детски глупым и непросвещенным, а я думаю наоборот. Настанет время, когда возьмутся за изучение его понятий и философии и откроют в них нечто новое!

— Ты — чрезвычайный патриот, Алтуфьев!

— Что же ты видишь в этом дурного, Нагельберг?

Они замолчали и долгое время ехали так, молча.

— А знаешь ли, — начал барон наконец с расстановкой, — ведь ты…

— Ну, что я?

— Влюблен, — докончил барон. — Влюбленные вообще склонны фантазировать.

Алтуфьев ничего не ответил.

Наступило молчание, которое не нарушалось уже до приезда их домой.

Там барона ждала телеграмма о том, что к нему едет покупщик на имение и прибудет завтра.

Нагельберг очень обрадовался этому и засуетился.

— Вот всегда так, — ворчал он, — то никаких известий, то вдруг завтра. Надо его хоть накормить как следует и приготовить ему комнату. Вот что, Алтуфьев, я ему уступлю свою, а сам перейду к тебе в гостиную. Надо быть любезным с покупщиком.

Алтуфьеву было решительно безразлично, чем будет кормить барон своего покупщика и как поместится тот. Его смущало, что завтра надо будет послать коляску на станцию железной дороги вместо того, чтобы ехать в ней во Власьево, куда они были званы к обеду для начала приготовлений к живым картинам.

— Так ты завтра во Власьево не поедешь? — спросил он, стараясь сделать это как можно более равнодушно.

— Как же я могу уехать? — удивился барон. — Поезжай один.

Алтуфьев повеселел.

— Да ведь коляска поедет на станцию?

— Ты можешь отправиться верхом.

И на другой день Алтуфьев, оставив барона в хлопотах по устройству достойного приема покупщику, отправился верхом во Власьево.

Дорогу знал он отлично. К тому же она была вовсе не сложна: сначала надо было ехать по старинному екатерининскому тракту, когда-то сплошь обсаженному двойным рядом деревьев по бокам, а ныне во многих местах уже оголенному, потом следовало свернуть на проселок, ведший прямо во Власьево.

Алтуфьеву пришло в голову сократить путь. Ему казалось, что, если он возьмет с тракта наискосок через поле, держась на синевший вдали лесок, то попадет на проселок, выгадав таким образом значительное пространство. Он был уверен, что это тот самый лесок, через который проходил проселок во Власьево.

Однако, добравшись до него, Алтуфьев вдруг увидел, что ошибся. Лесок был совсем иной. За ним открывалось снова поле, и в этом поле виднелся каменный знакомый уже столб, который Алтуфьев видел из спасского сада. Он никак не ожидал, что Спасское было так близко от них. Ему захотелось посмотреть, что это за столб, и он направился к нему.

Посреди поля, на небольшом пригорке, возвышалось кубическое основание и на нем сложенный из обтесанных и скрепленных железными скобами камней столб с лежащим довольно высоко сфинксом наверху.

Алтуфьев слез с лошади, взял ее за повод и обошел вокруг столба.

На восточной стороне основания была высечена надпись:

«Ударь быка через мою голову на заре, когда лев будет в средине своей силы, и, если ты — человек, дерзай подняться выше орлиного полета!»

«Неужели в этом может быть смысл?» — подумал Алтуфьев, невольно улыбаясь, и посмотрел наверх.

Над ним высоко виднелась каменная серьезно-строгая, неподвижная голова сфинкса и из-за края вершины столба высовывались концы его лап.

Странен был среди поля этот ни с того ни с сего воздвигнутый памятник фантастического чудачества. И еще более странно было то, что он, несмотря на свою кажущуюся нелепость, притягивал к себе.

Эта измышленная кем-то в далекие времена фигура сфинкса с его телом быка, львиными лапами, человеческой головой и сложенными орлиными крыльями, заставляла остановиться и задуматься.

Сфинкс лежал на пути и задавал каждому ту же самую загадку, и никто не мог разгадать ее: «Утром на четырех, в полдень на двух и вечером на трех». И сфинкс уничтожал неразумных. Эдип сказал, что это — человек, и уничтожил сфинкса, сфинкс перестал существовать, потому что человек был разгадан. Но сама разгадка стала новым, неразрешимым вопросом, и окаменелый, неподвижный, не страшный уже, по-прежнему неизвестный сфинкс лежит, обращенный своими сторонами к югу, западу, северу и востоку, столь же таинственный в своем покое, как таинственны в своем движении воздух, земля, огонь и вода.

«Вот что значит начитаться этих мистических бредней!» — остановил себя Алтуфьев, вспомнив о книге, которую дала ему Софья Семеновна и которую он читал вчера и сегодня, и, как бы желая стать сам перед собою разумным, паинькой, он постарался стряхнуть с себя охватившее его настроение, вскочил на лошадь и погнал ее.

Глава X

Во Власьеве работа кипела вовсю. Сарай был очищен от хлама, тщательно выметен, и в одном его конце плотник ставил козлы для сцены.

Веретенников, потный и раскрасневшийся, прикладывал свою физическую силу с неимоверным усердием. Он таскал сам бревна и доски, своротил бочку на дворе, поднял на петли соскочившую с них воротину у сарая, словом, не щадя себя и не допытываясь, что из этого выйдет, действовал непосредственно, спрашивая лишь у Тарусского, так ли он действует, как нужно.