Тайна жизни

А человек — вода. Так на таблице значилось. Непонятно. Может быть, и не чепуха, но непонятно.

А вот что опять совсем понятно: «Удар быка». Бык — это земля. Ударь землю. Ну, конечно, ударь землю в июле… «Через мою голову».

И Алтуфьев задумался, опустив глаза.

Тень от столба наискось ложилась по траве и отчетливо обрисовывалась, далеко вытянувшись вперед. На ней были ясны квадрат подставки, потом длинная суживающаяся полоса, потом фигура сфинкса с поднятой головой.

Словно шевельнулось что-то в сознании Алтуфьева, открылось как бы окошечко, и в это окошечко он неожиданно для себя вдруг увидел, в чем дело.

«Неужели это так просто?» — подумал он с тем невольным удовольствием, которое является, когда вдруг решишь попавшуюся случайно задачу и найдешь решение ее остроумным.

Тень головы сфинкса на земле подсказала Алтуфьеву решение.

«Ударь быка через мою голову» — значило, что нужно было ударить землю в том месте, где ложилась эта тень. Чем ударить? Конечно, лопатой. Это не представляет затруднения.

Затемненный таинственностью смысл надписи указывал, что тут было зарыто что-то.

— Ну, наконец едут! — воскликнул Нагельберг, подходя. — Но отчего их только двое?

Алтуфьев взглянул на пыльную вдали дорогу. Беговые дрожки с Тарусским и Веретенниковым быстро продвигались по ней. Миновав канаву, дрожки завернули с дороги в поле и медленно поехали к столбу.

Вскоре Тарусский соскочил с экипажа и поспешно направился к Алтуфьеву, а Веретенников, осторожно правя ступавшей по неровному полю лошадью, стал заворачивать, тряхнув вожжою.

— Извините, что мы опоздали, — начал Тарусский, — но не по нашей вине. Владимир Гаврилович вчера стал чистить свои пистолеты, разобрал их и испортил. Мы остались без оружия.

— А других пистолетов нет? — спросил Алтуфьев.

— К сожалению!

Но оба они были довольны, что пистолетов нет.

— Я переговорю сейчас с бароном, — заявил Алтуфьев и, слегка поклонившись, направился к Нагельбергу.

Они поговорили. Тарусский видел, как барон сделал нетерпеливое движение, после чего Алтуфьев пошел назад.

— Барон говорит, что неимение сегодня пистолетов не может препятствовать дуэли в будущем.

— Мы к услугам барона, — ответил Тарусский.

— Значит, надо ехать в Москву и покупать пистолеты.

— Да, надо ехать! — вздохнул Тарусский.

— Сегодня же?

— Хорошо, я поеду сегодня. Вам, вероятно, не хочется отлучаться отсюда?

— Благодарю вас. Конечно, мне хочется остаться.

— Так я поеду.

— Спасибо!

И они разошлись, пожав друг другу руки.

Тарусский вскочил на дрожки сзади Веретенникова, и они снова неспешно поехали прочь.

— Это ни на что не похоже! — возмутился барон, когда к нему подошел Алтуфьев. — Как можно забираться в такую глушь, где нет даже…

— Готовых средств к убийству, как во всякой цивилизованной стране! — подсказал Алтуфьев. — Ты жалеешь о такой цивилизации?

— Я жалею, что мне не пришлось сегодня стрелять в этого господина.

— Ну, хорошо, успокойся! Пойдем лучше к Рыбачевскому. Он, вероятно, уже вышел сюда и попадется нам навстречу.

Они пошли от столба прямо через поле к видневшемуся спасскому саду, к сделанной там насыпи, откуда открывался вид на поле. Рыбачевского они встретили в саду, почти у самого дома.

— Ну что? — спросил он, протягивая руку.

Барон стал объяснять ему положение и сказал, что сегодня Тарусский отправляется в Москву за пистолетами.

— Ну что ж, милости просим к нам, — пригласил Рыбачевский и добавил, обращаясь к Алтуфьеву: — А вас граф поджидал все время. Вы пройдете к нему?

— Отчего же, я с удовольствием!

Они подошли к окнам кабинета; два из них были отворены.

— Виталий Александрович, Виталий Александрович! — позвал Рыбачевский. — Выгляньте на минуту!

В отворенном окне показалась седая голова графа. Лицо было бледно.

— Я привел вам его, — показал Рыбачевский на Алтуфьева.

Граф ответил из окна на поклон Нагельберга и сказал Григорию Алексеевичу:

— Поднимитесь, пожалуйста, сюда, ко мне.

В большом кабинете Алтуфьев увидел новость, хотя, впрочем, она была хорошо знакома ему. На высокой подставке, задрапированной темно-красным бархатом, висел портрет графини. За ним и посылал Рыбачевский к барону, и тот поспешил исполнить его просьбу, сейчас же отправив портрет в Спасское. Перед портретом стояло сдвинутое кресло, с которого, очевидно, только что поднялся Горский.

Этот портрет в кабинете графа и бледное лицо все сказали Алтуфьеву.

— Я послал ему телеграмму, — проговорил Горский, поняв отсутствие необходимости объяснять гостю, что он прочел записки жены, которые тот привез ему.

— Я опустил вам в ящик тетрадки, — сказал Алтуфьев, — они лежали…

— Оставьте об этом! — перебил Горский и протянул руку. — Как бы они ни попали к вам — путь один и тот же. Для меня важно, что вы избраны, чтобы передать мне. Этого довольно. Я послал ему телеграмму.

— Кому, граф?

— Овинскому. Вы удивлены? Да, да, именно ему. В первый раз после того, как он исчез из Флоренции, я встретился с ним в Нюренберге. Я приехал туда на собрание второй степени нашего общества. Я был незадолго посвящен в эту степень и мог теперь познакомиться на собрании со своими равными. Братья низших степеней не знают друг друга, со второй же степени они открыты.

— Какое же это общество? — спросил Алтуфьев.

— Довольствуйтесь тем, что я рассказываю вам. Вы думаете, в наше время нет оккультных обществ? О нет! Их существует достаточно.

Да, так вот я встретился с Овинским в Нюренберге. Этот старый город со своими средневековыми постройками уже сам по себе производит впечатление, и я всецело находился под влиянием его. Необходимо добавить, что это впечатление усиливалось еще настроением, в котором я шел на тайное собрание. Меня невольно волновало, кого я встречу там, что узнаю, что будет открыто мне и насколько расширятся ранее приобретенные мною знания. И вот первый, кого я встретил на собрании, был Овинский. Он сидел за столом наряду с другими братьями, на другом конце от меня, но я его узнал тотчас.

Горе, мое личное, уже затихавшее горе и живая еще вражда к этому человеку поднялись с новой силой. Побороть это испытание было труднее, чем все другие, перенесенные мною ранее для достижения второй степени. Входя в собрание, я должен был вполне отрешиться от личной своей жизни, забыть все прежние счеты с кем бы то ни было. Но сделать это было трудно. Единственный враг, которого я знал в своей жизни, был перед глазами.

О дуэли между членами братства, конечно, не могло быть и речи. Мстить кому-либо, а тем более брату одинаковой степени, я не имел права, а простить ему тоже не мог — на это у меня не хватало силы. Оставалось только забыть!.. Забыть, будто ничего не было, по возможности сгладить всякое воспоминание.

Я постарался заставить себя не думать о прошлом и смотреть на Овинского как на совершенно нового человека, которого я узнавал впервые среди своих новых для меня братьев.

Во время собрания личные разговоры были немыслимы, а потому я решил уйти так, чтобы Овинский, если бы даже захотел, не мог столкнуться со мной. Впрочем, я был уверен, что он-то не захочет, иначе незачем было бы ему исчезать тайком из Флоренции. Однако на другой день, он, к моему удивлению, явился ко мне. Я его не принял. Я думал, он поймет, что сердце у меня улеглось, но что всякие разговоры я считаю лишними между нами. Тогда он написал мне письмо. Оно начиналось словами: «Я узнал, что Вы расстались с женой…» Я разорвал письмо, не прочтя его. Правота моя казалась мне слишком очевидна. Я убедил себя, что забыл прошлое, сделал все, что мог, и пусть ничто не напоминает мне прежнего.

Однако оно не ушло от меня. Как только я очутился теперь в Москве, куда приехал по делам нашего братства, Овинский снова явился ко мне; оказалось, он был извещен о моем приезде. Но я снова не пустил его к себе. Тогда он прислал мне короткую записку, что настоящие часы графини находятся у господина Тарусского, остановившегося в гостинице. Тарусского я не знал, но поехал к нему. Я его не застал и оставил ему свою карточку. Он уехал затем. Я не стал разыскивать его, потому что не верил в существование вторых часов.