Страница 32 из 64
Собесский тотчас же выздоровел, дав обет поститься девять недель сряду по субботам и выразил уверенность в том, что "в будущем будут говорить об этом чудесном воздействии Провидения на его судьбу". Он написал возлюбленной, уверяя ее, что "она ангел во плоти".
Затем он вернулся в армию и семнадцать дней не подавал о себе никаких известий, но по другой причине.. В эту минуту, наконец, проявился тот великий Собесский, которым весь христианский мир стал восхищаться. В Малороссии, при Подгалице, окруженный несметным числом татар и казаков, он ввел тактику, с помощью которой ему удалось дважды спасти войска своей родины. Жертвуя всем своим имуществом на покупку оружия и боевых снарядов, опустошив все хлебные амбары своих владений и успев собрать 3000 пехоты, 5000 лошадей, он с горстью солдат смело допустил окружить себя этой дикой орде, слишком многочисленной, чтобы биться с ней в открытом поле, но неспособной продолжительное время нести осаду по отсутствии нужных снарядов и дисциплины. Дело кончилось полным разгромом осаждающих. Весть о победе разнеслась по всей стране, вызывая восторженные возгласы благодарности и ликования.
В эти три недели Собесский преобразился. Все, что в его прошлом казалось сомнительным или спорным, было забыто; блестящая и славная будущность открывалась перед ним. Еще накануне он был удачным политиком, безвестным солдатом, получившим жезл главнокомандующего благодаря придворной фаворитке, строго осуждаемый многими, всем подозреваемый, явно нелюбимый народом. Он превратился в героя, в спасителя, в человека необходимого для всей страны. История его брака, его возвышения за счет Любомирского, все темные интриги, связанные с его судьбой на пороге ослепительной карьеры, -- все исчезло, предавалось забвению.
Он оставался печален. Причину своей грусти он объяснял в письме, отправленном немедленно, тотчас по снятии осады.
"Ни эта победа, ни даже спасение моего отечества меня не радуют, когда я не могу видеть той, в ком вся моя жизнь, не могу находиться с той, кому я отдал все свое сердце, всю свою мысль".
Особа, которой это письмо было адресовано, пребывала в Париже. Там она роскошно устроилась, так как сам Собесский желал, чтобы она ни в чем себе не отказывала.
"Мы не князья, -- писал он, намекая на притязания покойного Замойского, -- но обязанности, которые Бог возложил на нас, здесь, в Польше, имеют более значения, чем десять принцев в Европе". Марысеньке не надо было этого повторять. Ей пришлось скоро убедиться в верности советов, полученных из того же источника. Как предвидел её муж, ей пришлось испытать целый ряд неудач. В Версале она не встретила ожидаемая приема; ни тени "малейшей любезности" -- из Шантильи.
Вскоре с этой стороны разразилась гроза: злосчастное дело с маркизатом Эпуасс.
Мадлэна де Лагранж д'Аркиен, двоюродная сестра Марысеньки и наследница маркизата, вышла замуж за графа де Гито, товарища по изгнанию Кондэ и первого его камергера. Покойная графиня завещала все свое состояние принцу, а в случае его смерти герцогу Ангиенскому; но в сущности это завещание было временное и составлено в пользу графа де Гито. Между тем, по бургундскому обычаю, муж не имел права принимать дара от своей жены. Семья д'Аркиен протестовала, обвиняя наследников в обманном присвоении наследства; Марысенька, понятно, поддерживала их требования. Шуметь она умела; что касается жалоб и обвинений, она не имела себе соперниц. Она ещё преувеличила всё дело. Принц вздумал её обирать. Он подослал иезуита к изголовью умирающей, чтобы совершить завещание.
В последнюю минуту, хотя и страдая подагрой, принц на носилках явился в Париж из Шантильи, чтобы присвоить наследство.
Жалобы Марысеньки оставили без внимания в Шантильи, и это не улучшило её положения при версальском дворе. В сущности, её требования были неосновательны и несправедливы. Желая оставаться в Париже, она хотела вызвать сюда своего мужа, заставив выбрать нового короля в Польше. Для Собесского она требовала маршальского жезла во Франции, владения, со званием герцога и орденской лентой. Для себя она снова потребовала права "табурета". Звания лейтенанта для брата, звания егермейстера для своего отца и владения маркизатом д'Эпуасс для всей семьи. Ответа не последовало. "Селадону" она посоветовала оставить в стороне епископа Бэзиерского и завести переговоры с императором. Но он не умел повиноваться. Следующий курьер доставил ему совершенно противоположные приказания: она ему приказывала скорее приехать, так как решила остаться во Франции. Уверяла, что "любит своего мужа до безумия" и что не может жить в Польше по слабости здоровья.
Он отвечал: "Положим, вы меня любите, но вы ставите "Волшебный Замок" на одну чашу весов, а меня на другую. Однако, первая перевешивает вторую на тысячи тысяч ливров!"
Он прибавлял к этому: "Мое здоровье тоже страдает. Я так же мало создан для семейной жизни, как вода для огня. Я страшился испытания. Но я даже не мог вообразить, что произойдет. В продолжение двух лет, мы и двух недель не прожили вместе! Однако, я -- человек во цвете лет, полный сил и здоровья. К тому же я остался верным супругом!"
Представляя картину своих страданий в связи с другими обстоятельствами, он имел перед глазами завидный пример другой четы, счастливой в своей брачной жизни: г-жа Яблоновская, жена русского воеводы Яблоновского, сопровождала повсюду своего мужа в лагерной жизни. Они ложились рано, вставали в полдень и нежно любили друг друга. Собесскому приходилось по-своему положению большую часть времени проводить за столом, со стаканами в руках, по обычаю страны. Выходя из-за стола, он встречал нередко хорошеньких просительниц, взывающих к нему о защите с пламенеющим взором. Самые решительные не ограничивались пламенными взорами. Сплюнув на сторону, по туземной привычке, в знак презрения и отречения он поручал Богу душу свою, ложился спать, проклиная эти "встречи, напрасно надеясь обрести покой на одиноком ложе, преследуемый обольстительными видениями. "Третьего дня, -- писал он жене, -- ваш маленький портрет, висевший над кроватью, очутился у меня на груди весь измятый. Я, вероятно, ко сне прижал его к своему сердцу. Милый портрет, любящий меня более, чем его оригинал!"
При этом он приводит пример одного отшельника, жившего к Злочовском лесу, который после годового воздержания начал преследовать всех замужних женщин соседнего села.
Быть может, это должно было служить предостережением и угрозой. Ему не приходилось жить в лесу, питаясь растениями и водой!
Он был тоже сильно озабочен расходами жены в Париже. С этим он, однако, примирился, рассчитывая их покрыть продажею одного из своих поместий. Это был один из обычных приемов польского хозяйства. Лишь бы ей не пришлось ни в чем себе отказывать! Лишь бы она была здорова и доставила бы ему радость сделаться отцом! Но она находила способы его лишить и этой надежды.
"На этот раз будет дочь!" -- отвечала она.
"Сын иди дочь, это безразлично! Она мне будет дорога, я буду счастлив при мысли, что мать меня все еще любит".
Тогда она разыгрывала комедию "покорной жены". Где прикажет он ей жить во время родов? Насколько следует уменьшить домашние расходы? Она готова исполнять малейшие "его желания". Он молчал. Она продолжала:
"Отвечайте, чего вы желаете?"
"Жить с вами вдвоем", -- отвечал он.
В конце года, она родила сына. Он пришел в восторг, радуясь и гордясь этим событием, более чем своей победой при Подгалице. Он возгордился до того, что писал Марысеньке совершенно в другом духе, -- в тоне повелительном:
"Что я вам говорил, когда вы жаловались, оставаясь бездетной? Вы уверяли, что вина не ваша, так как вы уже имели детей. Вы имели детей ранее, но каких? Больных, тщедушных! Теперь у вас сильный и здоровый ребенок. Научайтесь, душа моя, лучше меня ценить!"