Страница 74 из 82
В ответ на эту великолепно зарифмованную заявку на транспорт послышался слабый голос начальника. Что он говорил — разобрать было нельзя. Зато голос Доры Михайловны загремел с новой силой:
— Пожалуйста, давайте хоть свою личную, мне плевать, лишь бы багаж поместился.
«Она меня позорит! — ужаснулся Косяков. — Сейчас я ей…»
И он, решительно распахнув дверь, шагнул через порог. Со стоном облегчения навстречу ему поднялся хозяин кабинета. Супруга же встретила Косякова довольно спокойно, сказав лишь:
— Долго же ты там валандался. Очень кстати прибыл. Поможешь мне перетаскать чемоданы в машину. Я еду домой немедленно.
— Подожди, Даша, хоть пару дней! — взмолился муж. — Поговорим, обсудим…
— Да ты ошалел! — всплеснула руками супруга. — Не могу я тут прохлаждаться два дня. У меня скоропортящиеся продукты, масло свежее, рыба…
— Ты сама, видно, ошалела, — огрызнулся супруг. — Собралась везти масло и рыбу в Москву!
Жена несколько секунд смотрела на него, потом зачем-то постукала себя пальцем по лбу и сказала задумчиво:
— Не понимаю, при чем тут Москва. Я сказала тебе по-русски, что везу продукты домой, в совхоз. Не запасными же частями питаться прикажешь… Ну, идем, машина уже ждет.
— Действительно, поезжайте, товарищ Косяков, — потусторонним голосом сказал начальник управления. — Оглядитесь, ознакомьтесь с обстановкой и через недельку приезжайте, тогда побеседуем. А сейчас я того… устал. Да приезжайте один. Супругу не нужно беспокоить.
…Машина неслась по шоссе, поднимая самум пыли. Харитон Васильич, стараясь «разобраться в обстановке», молчал. А Дора Михайловна с удовольствием рассказывала ему о том, с какими трудностями она «выдрала» в торготделе пряности, картофельную муку для киселя, чеснок, лимоны и дрожжи.
— Подумать только, Харитоша, какая слепота, какая беззаботность! Твой предшественник буквально всю землю пустил под зерновые, и совхоз остался без овощей. Приходится импортировать все, вплоть до укропа. Ты представляешь себе, во что могут превратиться свежие огурцы при перевозке навалом на грузовиках?
Харитон Васильич хотел представить себе эту душераздирающую картину — и не успел: навстречу летела грузовая машина, полная людей.
— Привет директору! — закричали они. — С приездом!
— И откуда они знают, что это я еду? — повеселев, спросил Косяков. Жена, с жалостью посмотрев на него, ничего не ответила.
Пассажиры второй машины возгласили другую здравицу:
— Здрасьте, Дарья Михална! Достали что-нибудь? Значит, живем!
Косякова величественно покивала им, помахала рукой.
— В чем дело? — ревниво спросил муж. — Почему одни приветствовали меня, а другие — тебя?
В глазах Доры Михайловны снова засветилась жалость:
— Ты меня извини, Харюша, но тебя здесь еще никто не знает. Все приветственные возгласы адресованы мне.
— Но они же кричали «товарищ директор!». А я…
— А я и есть директор. Директор твоей столовой. Вот уже две недели.
— К-кто же б-будет… готовить мне обед? — выдавил Косяков.
— Парикмахер, — туманно и непонятно ответила жена. — Ничего. Не помрешь. Больше будешь заботиться о питании людей, если будешь с ними есть за одним столом. Кстати, нужно срочно выстроить новое помещение для столовой. А в том сарае, где она сейчас помещается, можешь свалить свои запасные части… Надеюсь, ты их все же разыскал? Ну, слава богу, хоть не осрамил меня на новом месте. А то сказали бы люди: «Ну и муж у нашего директора!»
В. Чиликин
ПЯТАЧОК И ГОРОШИНА
Во время обеда Агафья Дмитриевна пожаловалась:
— Не пойму, что делается с нашим Гришей. Он глотает какие-то бумажки и носит в каблуке пятачок. И вообще ведет себя очень странно. Вчера захожу в комнату, а он зажал уши и прыгает на одной ноге. Пора бы тебе заняться сыном. Возраст нежный, хрупкий, долго ли свихнуться.
Леонтий Петрович со свистом высосал мозговую кость, закусил кусочком черного хлеба и уставился на сына. Двенадцатилетний Гриша смутился и примялся болтать ногой. Когда он смущался, веснушки на нем становились особенно заметными.
— Это что еще за фокусы? — строго спросил Леонтий Петрович. Он считал себя хорошим педагогом и теперь втайне любовался внушительностью собственного голоса. Гриша продолжал смущенно болтать ногой.
— Это… У нас так ребятишки делают. Примета такая: положишь в каблук пятачок — пятерку получишь.
Леонтий Петрович фыркнул.
— Стыдись! В пятом классе учишься, а веришь всяким глупостям. Этак можно черт знает до чего докатиться. Сегодня у тебя пятачок в каблуке, а завтра будешь утверждать, что земля стоит на трех китах?
— Скажешь тоже, папа, — усмехнулся Гриша. — Земля не на китах, а в межпланетном пространстве.
— Вот то-то. А какие ты там бумажки глотаешь?
— Это чтобы лучше запомнить. Напишу, когда Пушкин родился, и проглочу.
— Только живот себе расстроишь.
— Я, папа, тоненькую бумагу беру, папиросную.
— Все равно суеверие. Стыдись! Чтобы у меня больше этого не было. И на одной ноге нечего прыгать.
Леонтий Петрович повернулся к жене.
— Вот, извольте видеть… Я не понимаю, как нынче поставлено в школе воспитание. Кого воспитывают?.. Нарочно как-нибудь выберусь потолковать с учителями.
— Ты давно собираешься, — вздохнула жена.
— А что же прикажете делать? Хорошо, я буду ходить по школам, а вы садитесь в мой кабинет.
— Ну, хватит тебе, разошелся, — умиротворяюще сказала Агафья Дмитриевна. — Люди услышат, подумают бог знает что…
В сенях кто-то заворошился, послышался деревянный стукоток. Дверь отворилась, и через порог шагнула пестро одетая черная старуха. Угольные глаза словно бросали тень на ее лицо.
— Здорово живете, милые, — пропела старуха тягучим цыганским говорком. — Аль узнал меня, долговекий? Позолоти ручку, всю правду-истину расскажу. Кружит черный ворон над ясным соколом, не уступай ему. Иди своей дорожкой мимо бела камня, мимо ракитова куста.
— А ведь интересно, — усмехнулся Леонтий Петрович. — В сущности, самобытное цыганское творчество. Поворожить, что ли? — покосился он на жену.
— Твое дело, — повела плечами Агафья Дмитриевна. — Мне в молодости одна цыганка предсказала — вырастишь сына и будешь жить до восьмидесяти лет.
— Это она про меня, мама? — спросил Гриша.
— Отвяжись, — одернула его мать. — И что за привычка вмешиваться, когда разговаривают взрослые.
Цыганка вынула зеркальце, а Леонтий Петрович, снисходительно улыбаясь, протянул руку.
— Вижу твою судьбу, золотой мой, на сердешной ручке, — запричитала цыганка. — В большие люди скоро выйдешь, большим начальником будешь.
— Может, тебя управляющим выдвинут, — насторожилась Агафья Дмитриевна.
— Кто их знает. Вообще, был разговор, что Ивана Ивановича переведут, а кто вместо него — вопрос.
Леонтий Петрович значительно поджал губы, а сам зарумянился. Цыганка продолжала причитать.
— Будь осторожен, золотой мой. Копает тебе яму злодей. Опасайся черного ворона с подсолнечной стороны. Употребит доброту твою во зло тебе, отведет твои очи лестью да хитростью…
— Про кого это она? — встревожилась Агафья Дмитриевна. Гриша побледнел и во все глаза смотрел на отца. Леонтий Петрович насупился.
— Сам думаю — про кого? Народ у нас неплохой, дружный. Разве, кто из новых? Недавно к нам Кошкина перевели. Работник знающий, но молчаливый, скрытный. Поди, угадай, что у него на уме.
— А ты с ним не особенно…
Гриша косил глаза в облупленное зеркальце, но ничего не мог в нем увидеть. «У меня глаза не такие, — думал он. — Нужно, как у нее, глаза».
— Позолоти ручку, красавчик, — не унималась цыганка. — Дам тебе горошину с наговором от злодейского умысла. Ты ей три ночи грудь натирай с правого бока на левый, а потом брось ее в мышиную нору и плюнь через плечо.
— Ладно уж, давай, — засмеялся Леонтий Петрович. — Люблю пошутить.
Вечером он разговаривал с женой о цыганах, о цыганских кибитках, о том, что неплохо бы съездить в Москву и сходить в театр «Ромэн». Гриша продекламировал: «Цыгане шумною толпой по Бессарабии кочуют…» Потом пили чай с вареньем и заводили пластинку «Мой костер».