Солнечная ночь

Господи, неужели она так ничего и не скажет? Может, заговорить первому мне?

— Темур! — услышал я тихий голос. — Темур, Темо!..

Я не мог вымолвить ни слова. Сердце подступило к горлу.

Мать встала. В белой длинной сорочке, она, словно призрак, приближалась к моей кровати. Подошла, опустилась на колени. Я закрыл глаза и почувствовал на висках прикосновение ее дрожащих рук.

— Темур, мой маленький мальчик! Темо, Темико, скажи хоть слово, сынок!

Мне хотелось умереть, оглохнуть, кричать, звать соседей на помощь.

— Темур, какой ты большой, сынок! Кто тебя растил, как ты рос? Знаешь ли ты, что завтра тебе исполняется двадцать? Почему, почему двадцать?! Почему тебе не восемь, мой маленький? Почему не восемь, почему, почему?! — Она упала мне на грудь и зарыдала.

Я встал, обнял мать за плечи, подвел к кровати и усадил.

— Почему?.. Почему?.. — повторяла она.

— Успокойтесь, пожалуйста, очень вас прошу! — с трудом выдавил я.

Мать закрыла лицо руками и немного успокоилась.

Я подошел к своей постели, оглянулся. Мать не двигалась. Тогда я быстро оделся и на цыпочках вышел из комнаты.

Я спустился по Варазис-Хеви, поднялся по тропинке, бегущей вдоль правого берега речки Верэ, и вышел к мосту с грифонами на парапете. Вокруг не было ни души. Лишь в крайнем окне четвертого этажа высотного дома горел свет, но и тот, словно завороженный моим взглядом, погас. Где-то за мостом Челюскинцев, возвещая об официальном наступлении ночи, протяжно свистнул милиционер. Потом он свистнул еще раз, теперь уже предупреждающе: дескать, не шалите, люди, — и снова наступила тишина. Тихо, убаюкивающе журчала Верэ, и я подумал, что, не будь этого приятного журчания, тишина не была бы столь полной.

Я пересек площадь, подошел к гастроному. Перед широкой дверью магазина на ступеньке каменной лестницы сидел закутанный в овчинную шубу ночной сторож. На коленях у него лежала одноствольная «централка». Сторож грел руки над тлевшими в ведре угольками. Я приблизился к сторожу. Он одним глазом, не поднимая головы, взглянул на меня.

— Холодно, дяденька? — спросил я.

— Жарко! — ответил он и принялся палкой перемешивать угли.

— Можно мне погреться?

— Нельзя!

— Почему?

— Не знаю! Нельзя, и все! — огрызнулся старик.

Я прошелся немного, потом остановился перед сторожем и снова спросил:

— Значит, нельзя, говоришь?

— Не я — устав говорит! — ответил он, поднимая голову.

— Ага, значит, устав?

— Что ты ко мне привязался, парень? Видишь, я на работе, ты навеселе. Пойди погуляй, мало тебе места?

— Да ничего я не навеселе! Просто разговариваю с гобой.

— Ну и отлично! А теперь проваливай!

Я прошелся и снова подошел к старику. Тогда он извлек из кармана свисток па длинном шнурке.

— Считаю до трех! Не уйдешь — свистну! — Сторож поднес свисток ко рту и надул щеки.

— Погоди, дядя, что с тобой? Вор я, что ли?

— Раз! — начал старик.

— Ты что, боишься? На вот, посмотри! — Я быстро вывернул карманы. — Видишь, ничего у меня нет. Хотелось душу отвести, поболтать с кем-нибудь. Вот и подошел к тебе. Не хочешь — уйду! — сказал я обиженно. — До свидания! — Я расстегнул и снова застегнул пуговицу на плаще.

— Иди, сынок, иди... Ну, чего ты ждешь? Вот послал бог черта на мою голову!

— А-а-а, боишься! — протянул я, злорадствуя.

— Чего бояться-то? — обиделся старик. — У меня и свисток, и ружье!

— Тоже мне, ружье бронебойное!

— Поди, стань на сорок шагов — увидишь!

Я повернулся, отсчитал сорок шагов и очутился на середине площади. Потом повернулся лицом к сторожу, расстегнул воротник, расставил ноги и... приготовился к смерти. Я не видел глаз сторожа, но был уверен: он принял меня за сумасшедшего.

— Ну, стреляй, трус!

Старик не спеша поднялся, подошел к бордюру тротуара, взвел курок, вскинул к плечу ружье, прижался щекой к прикладу и стал целиться, как мне показалось, прямо в лоб.

— Э-э, ты с ума сошел! — завопил я, сорвался с места и бегом, зигзагами бросился к старику.

Опершись на ружье обеими руками, он громко, от души хохотал.

— Ты, дядя, ненормальный! — сказал я обиженно.

Сторож все смеялся. Я махнул рукой, пошел к магазину и присел у ведра.

Нахохотавшись, старик подошел ко мне и, кряхтя, уселся рядом.

— Небось душа в пятки ушла? Обезьяна! — Он готов был снова покатиться со смеху.

— Табак у тебя найдется? — спросил я, отводя взгляд в сторону.

Старик пристально посмотрел па меня, медленно достал из кармана кисет, протянул мне и встал. Я отсыпал табак, скрутил цигарку и возвратил кисет. Старик тоже закурил.

— Так бы и сказал, что курить хочется...

Я затянулся один раз и бросил цигарку в ведро.

Сторож удивленно посмотрел па меня, покачал головой и вздохнул:

— С тобой, брат, творится что-то неладное!

Я промолчал.

— Не куришь?

—Курю.

— Зачем же выбросил?

— Не знаю.

— Табак не понравился?

— Поправился.

Старик промолчал.

— Какой сегодня день? — вдруг спросил он.

— Понедельник.

— Тяжелый день — понедельник. Понедельник и суббота.

— А почему суббота?

— В субботу в Верхнем квартале... Ты Кола знаешь? Кривого Кола?

— Нет.

— Сторож он. Вроде меня.

— Понятно...

— Так вот, в субботу, в Верхнем квартале... Который сейчас час?

— Около четырех, наверно...

— То было в два... Подходят, значит, к Кола двое парней, вроде тебя. Кола — сторож, вроде меня. Но у него магазинчик пустяковый, у меня — гастроном. Так вот, подходят и просят закурить. Достает, значит, Кола табак и протягивает им, ну, как я тебе... А они тот табак — в глаза бедному Кола! Пока Кола глаза протирал, парни ему рот завязали, ружье отняли. У него, правда, и ружье-то пустяковое — «гекко», а у меня — «централка»... Завязали, значит, рот и говорят: смотри, мол, ни звука, иначе убьем! Кола подумал: «Какой там звук с завязанным ртом», — и промолчал.

— Потом?

— Потом парни взломали дверь магазина, пошарили кругом, а потом надавали Кола тумаков — дескать, какого черта ты тут торчишь, когда магазин пуст? А Кола подумал, что, будь магазин полон, никто бы его ему не доверил, и снова промолчал.

— Что же они взяли?

— Весы и десять гирь — от стограммовых до двух-килограммовых. И еще зеркало из кабинета завмага.

— Как же теперь?

— А так. Пока ищут воров, Кола платит за похищенный товар.

— Что говорит милиция?

— Милиция — не знаю, а Кола говорит, что, если те парни придут еще раз, он обязательно их узнает... Вот и все, — закончил старик свой рассказ и в знак доверия протянул мне свой кисет. — Кури!

Мы оба закурили.

— Как тебя зовут? — спросил он после недолгого молчания.

— Темо, — ответил я.

— Фамилия?

— Барамидзе.

— А меня зовут Артавазом. Армянин я!

— Да?

— Да, армянин. У тебя что, нет дома? — Артаваз пальцем почесал затылок и искоса взглянул на меня.

— Есть.

— Дом, в который человек не может войти, — это не дом, — проворчал он.

— У тебя есть мать? — спросил я.

— Этого еще не хватало! — улыбнулся Артаваз.

— Давно ее нет?

— Давно.

— Сколько тогда было лет?

— Мне — шестьдесят один, ей — не знаю.

— Жена есть?

— Нет.

— Сын?

— Был бы сын, разве я торчал бы здесь? — обиделся Артаваз.

Я промолчал.

— А у тебя? — спросил он.

— Что — у меня?

— У тебя есть мать?

— Моя мать приехала вчера.

— А ты болтаешься по улицам?

— Моя мать вернулась из ссылки.

— Откуда?

— Выпустили из тюрьмы.

— Как из тюрьмы?

— Так. Открыли дверь и выпустили.

— Слушай, парень, в своем ли ты уме? Мать вышла из тюрьмы, а ты сидишь здесь, со мной?!

Артаваз встал, снова сел. По площади, скрипя колесами, протарахтел первый трамвай. Я взглянул на небо. Ночь побледнела. Где-то вдали, в стороне Кахетинской линии, протяжно свистнул паровоз. Утро вступало в Тбилиси со стороны древнего Нарикала.