Гуль

Глава 7. Оборотень

Двадцатисантиметровое лезвие разделочного ножа воткнулось мне в макушку. Я почувствовал острую боль, но тупой удар — острие сотрясло череп и пошло дальше. Я хотел податься в сторону, но плечи были накрепко зафиксированы её рукой. Я вывернул шею и склонил голову. Нож прочертил по затылку. Рука Москвиной соскочила, лезвие порезало скатерть и оставило глубокую царапину на столешнице.

Она рычала и тряслась. Вместе с её крохотной, но столь сильной рукой, трясся и я. Москвина снова занесла нож. Это был ещё не конец, но шанс. Я подался вперёд и подхватил со стола тарелку. Вскинул её через голову и, не глядя, выбросил содержимое. Москвина заурчала, а хватка её ослабла. Я скинул её руку, вскочил со стула и вонзил вилку ей в плечо. Она этого даже не заметила. Скромная девочка в белой футболке и широких домашних штанах стояла у двери. Её невинное лицо было измазано пастой. В одной руке — окровавленный нож, в плече другой — вогнанная по самую рукоять вилка. Свободной рукой она подхватывала сползающие по лицу макароны и совала в рот. Она их даже не жевала, а заглатывала, как голодная собака, едва не раня зубами собственную кисть. Её глаза закатились, но даже так я видел их красное свечение. Она клокотала и похрюкивала. Делая каждый глоток, она сотрясалась, ловя несравнимый ни с чем кайф.

Я подхватил стул и ударил. Добротная деревянная конструкция разлетелась на куски. Москвина упала на спину и проехала немного по паркету, оставляя под собой коричнево-красный след еды и крови. Не было похоже, что я её покалечил и нанёс хоть какой-то урон, скорее — наоборот. Этот удар, подобно ведру с холодной водой, освежил её, оторвал от трапезы. Толкнувшись локтем и оставив на паркете вмятину, она вскочила на ноги. Теперь её красные глаза смотрели на меня, а маленький розовый язычок, облизывал губы и норовил долезть до щеки, чтобы достать налипшие кусочки мяса.

— Москвина! Ты чего, бл*ть?! — крикнул я, но тут же понял, что это бессмысленно.

Она накренилась вперед, выставила нож и прыгнула. Я сделал шаг назад, отклонил корпус и толкнулся. Едва коснулся спиной стола, как Москвина уже пролетела разделяющие нас четыре метра. Она целила мне в голову и оказалась чуть выше меня. Ровно настолько, чтобы между нашими зависшими в горизонтальном положении телами смогли уместиться мои прижатые к груди ноги. Я крикнул и на выдохе толкнул. На этот раз я не жалел сил. Мои пятки врезались Москвиной в живот. Она улетела вертикально вверх и проломила многоуровневую архитектуру, а я от собственной отдачи сломал спиной стол и теперь валялся в обломках под зависшей в потолке Москвиной. Ну и дела…

Я откатился в сторону, а она упала на острые обломки стола. Крови стало больше. Москвиной стало хуже. Она больше не могла так резко подняться, но ей двигало что-то куда более сильное, чем простые человеческие желания. Вгрызаясь ногтями в разломанный пол, она ползла ко мне и размахивала ножом со скоростью движущихся лопастей вентилятора. За спиной у меня нашлась каменная статуэтка. Я схватил мужика за кудрявую голову и удирал по руке. Нож отлетел в сторону. Москвина зарычала и хотела подняться, но второй удар пришелся ей в голову.

Это было пизд*ц как странно — видеть свою скромняшку-одноклассницу, лежащую на полу с расфигаченной головой, и держать в руке окровавленную статуэтку, понимая, что именно ты эту голову и расфигачил. Москвина фыркала и плевалась кровью. Кое-как встала на карачки и оскалилась.

— Да хватить бл*ть рычать!

Я схватил её за волосы и запустил через комнату в батарею. Раздался звонкий удар, грохот которого услышали соседи с первого под семнадцатый этаж. Скрюченная буквой «Г» Москвина несколько секунд полежала неподвижно, а затем приподнялась, прислонилась спиной к стене и уставилась на меня. Она пару раз моргнула, и её красные глаза стали прежними.

— Прости, прости, прости! — по щекам полились соленые ручьи. — Я не должна… Что же мне делать?!

Нож валялся неподалёку, но я его не взял. Подхватил за спинку уцелевший стул, поставил в трех метрах напротив Москвиной и сел:

— Думаю, нам нужно ещё раз поговорить.

Гуль всхлипывал и жался к батарее. Её помятое и изувеченное лицо медленно заживало. С каждой минутой она всё реже вытирала кровавые сопли-пузыри. Назвать одноклассницу Ксюшей или Ксенией у меня больше не поворачивался язык. После всего увиденного я четко осознал, что передо мной опасное, кровожадное, жаждущее плоти существо. Порез от макушки до уха затянулся. Он больше не болел. Осталась лишь пульсация в месте срастающихся волокон. Москвина успокоилась, а когда я начал её расспрашивать, она едва ли не впала в истерику, скрутилась клубочком и зарыдала. Я сходил в ванную, смыл кровь, набрал тазик холодной воды и ополоснул Москвину. Через пять минут она готова была говорить.

— Что мне оставалось делать?! — крикнула она и оскалилась, будто в её бедах был виноват я. — Что?! ЧТО?! Я же люблю его?! Что мне было делать?!

Я врезал ей пощечину. Для гуля это было то же самое, что взмахнуть перед лицом носовым платком. Но всё же сам факт моего вмешательства её отрезвил. Прерываясь на слезы, истерики и долгие молчания, Москвина рассказала мне новую историю. И эта история разительно отличалась от той, что я слышал в первый раз.

Центральной фигурой её рассказа оставался прежний Игнат. Никуда не делись и все эти: романтика, прогулки, ухаживания. Вот только оказалось, что он не силой её обратил, а она сама попросила.

— Я люблю его больше жизни…, — прошептала эмоционально вымученная Москвина, уставившись в пол.

Игнат сказал, что больше не может её обманывать, и признался — кто он есть на самом деле. Потерявшая голову от любви Москвина попросила, чтобы он её обратил, чтобы они смогли быть вместе.

— Я хотела почувствовать то же, что чувствует он. Я хотела разделить с ним горе. Хотела нести тяжесть этого бремени…

После долгих разговоров и убеждений Игнат её обратил. Они встречались целый год (Москвину обратили в лето после девятого класса, а не десятого).

— А потом что-то изменилось, — она всхлипнула. — Я делала всё! Всё, что он скажет или попросит! Я была всегда рядом, мы постоянно разговаривали. Я не отходила от него ни на шаг. Мы любили друг друга. Я любила его, но…