Верь мне

5

Эти губы мои, кому бы ты их после меня ни дарила…

© Александр Георгиев

– Значит, ты его любишь?

Я, конечно, понимаю, что о таком не стоит спрашивать. Но этот злоебучий вопрос кипит во мне большую часть гребаного дня, который вдруг, несмотря на свободный формат встречи, по ощущениям выдается сложнее вчерашнего. Близость Сони, возможность слышать ее голос, видеть ее улыбку и перехватывать взгляды, которые предназначаются тем, кого она не ненавидит – адское испытание.

Я осязаю лишь ее одну. Я нахожусь в радиационном поле ее влияния. Я подвергаюсь биохимическому поражению. В то время как она… Она действительно выглядит счастливой.

Наверное, я должен порадоваться за дорогого мне человека. Но, увы, моя чертова душа не настолько широка. Я злюсь. Злюсь на то, что Соня так легко забыла меня. Всего три месяца, и вечность, которую мы друг другу обещали, послана на хрен.

Я не понимаю… Не понимаю категорически, как она может любить кого-то другого. Готов допустить десятки различных чувств, которые могли бы стать мотивацией, но только не любовь!

А Соня говорит именно о ней.

Блядь… Блядь… Меня, мать вашу, снова и снова на куски разрывает.

Я знаю, что такое любовь. Не бывает так, чтобы одного, второго, третьего… Не бывает! Где-то в словах моей Богдановой кроется ложь, способная разрушить весь этот проклятый мир. Скорее всего, она просто ни хрена не разбирается в выбранной теме. Ищет любовь, не имея ебаного понятия, что это за чувства! На фоне всей той чертовой кучи романтического дерьма, что вычитывала годами в своих долбаных книжках, что-то придумала и мечется с этим по жизни. Вот и все.

– Ты не имеешь права задавать мне такие вопросы, – отражает Соня с тем гребаным достоинством, которое я так часто принимал за равнодушие. Только сейчас догоняю, что не зря. Она смотрит столь спокойно, будто ничего значительного между нами никогда и не было. Словно три месяца назад мы, блядь, не хоронили друг друга! – Тебя не должно волновать, с кем я и кого я люблю.

– Ты, мать твою, серьезно? – с трудом выдыхаю я.

Шагаю из темноты, хотя не планировал приближаться.

Блядь… Да я и разговаривать с ней не собирался. Это ведь она выбежала ко мне. Я контакта не искал. Напротив, всеми силами ее избегал. Оставался кремнем, как бы не разрывало внутри. Пока Соня сама не появилась рядом, и круг, на хрен, не замкнулся.

Она держится до последнего. Но когда я оказываюсь у качелей, все же вскакивает на ноги. Только то, что выпрямляется в полный рост, никакого равновесия нам не дает. Соня теряет уверенность и вздрагивает, а я, захлебнувшись хищными инстинктами, отказываюсь упускать полученное преимущество. Не прикасаюсь к ней только потому, что, блядь, боюсь своих реакций. Но сжимаю ладонями металлические стойки качелей и, нависая, по факту беру ее в захват.

Богданова со вздохом вскидывает на меня взгляд, и я едва выстаиваю против этой трепетной женской силы. Лишь задействуя все внутренние резервы, остаюсь неподвижным, тогда как хочется отпрянуть и отойти от нее как можно дальше.

В Сониных глазах запретная вселенная, в которую я проваливаюсь мгновенно. Проваливаюсь, как в первый раз, и лечу на полном размахе крыльев. В этом закрытом подсанкционном мире наша безумная любовь, наша бешеная страсть, наша непреоборимая зависимость, наше бессмертное «навсегда».

Снова я хапаю эту головокружительную эйфорию. Снова я оживаю. И снова я разбиваюсь.

– Мы расстались, Саша. Точка поставлена. И она никогда не превратится в многоточие, – напоминает Соня со своим обыкновенным спокойствием.

От ее красоты, которая в окружившей меня тьме подобна северному сиянию, захватывает дух и трещит от восторга сердце. Я подвисаю в этом состоянии, с запозданием перемалывая донесенную ею мысль.

Не касаюсь, конечно… Но от чего это меня спасает, если я вижу Соню столь близко, чувствую тепло ее тела и поглощаю ее запах? Память воскрешает лучшие моменты, а их у нас, несмотря на трагический конец, было немало. Впору удавиться этой сладостью. Недолго поймать реальный анафилактический шок.

Наверное, было бы проще, если бы Соня вела себя со мной исключительно дерзко, провокационно и безжалостно. Сделала бы что-то с конкретным намерением задеть, я бы возненавидел это настолько, что хватило бы сил отвергнуть раз и навсегда. Но, к сожалению, что бы я не думал о Богдановой раньше, она определенно не является манипулятором. В том и сила ее яда, что она, сохраняя достоинство, всегда остается мягкой и нежной. Для меня это, мать вашу, убийственно идеально.

– Я, блядь, в курсе, – хриплю грубо. – Принимаю, что мы не будем вместе. Не в этой жизни точно! Но это не значит, что моему ебаному сердцу можно запретить разрываться от того, что твое собственное, на хрен, спустя какие-то жалкие три месяца уже любит другого! – выталкиваю эмоциональнее, чем хотел бы. – Не должно волновать, блядь?! – повторяю ее слова, потому что они никак в голове не укладываются. – Вот тут ты серьезно?! Часто ли мы делаем только то, что должны?!

– Ладно, – в Сонином тоне появляется дрожь, но в целом она звучит так же выдержанно, как и минуту назад. – Можешь волноваться, о чем твоей душе угодно. Просто не надо сообщать об этом мне, хорошо? И тем более не смей ничего у меня спрашивать, Саш… – тут, когда ее голос срывается, кажется, что она готова меня ударить. – Я же тебя не спрашиваю, почему ты с Владой… Любишь ли ты ее… Ревнуешь ли так же маниакально, как ревновал меня… – наконец, она теряет самообладание полностью. Закрывает глаза и шумно вздыхает. – Я не спрашиваю, Саша!

Блядь… Так нельзя, но… В эту самую секунду ее боль отзывается внутри меня жгучим целебным бальзамом.

Она неравнодушна. Ей не все равно.

Блядь… Так нельзя, да… Но я не могу позволить, чтобы она меня забыла. Это абсолютно точно ненормально. Я законченный психопат, место которому исключительно в аду, но я хочу, чтобы Соня страдала так же сильно, как и я.

Ошалев от полученной пилюли, нагло подталкиваю нас обоих к краю новой бездны страданий:

– А ты спроси!

– Мне не нужно этого знать! – выкрикивает без какой-либо агрессии. Просто втолковывает, сохраняя свое чертово безграничное терпение. – Это ничего не изменит. Есть уговор. Давай его, пожалуйста, соблюдать.

– Я просто не понимаю, – упорно долблю воздух эмоциями. Не могу отступить. Внутри все настолько горит, что голая кожа груди и спины, несмотря на вечерний холод, которым я и намеревался остудиться, пылает огнем. – Ты говоришь о какой-то любви. Заявляешь, что без нее не приемлешь секс. И при этом гребаный папик у тебя как минимум третий! Всех любила?! Охуенная любовь!

Знаете, чего я добиваюсь? Я бы очень хотел, чтобы она меня ударила.

Не то чтобы я думаю, будто это способно что-то там уравновесить. Нет, не способно. Никак и никогда. Просто… Пусть бы Соня сделала все, что только можно! Я бы вытерпел в надежде, что после этого мне самому станет, мать вашу, легче.

Но она не выдает никаких реакций. Вместо этого отталкивает сиденье качелей позади себя и, поднырнув мне под руку, молча уходит в дом.

Я на адреналине иду следом.

Через террасу практически одновременно попадаем с Богдановой на кухню. Я на пороге притормаживаю, чтобы перестроить зрение к яркому после темноты улицы освещению. Соня не останавливается. Пересекая помещение, снимает с держателя над барной стойкой бокал и наливает в него из кувшина воду.

Так как она стоит ко мне спиной, я позволяю себе подойти практически вплотную. Замираю, когда налитый вспыхнувшей, как вирус чумы, похотью член упирается между ее упругих ягодиц. Не то чтобы я до этого полностью отрицал свое возбуждение… Просто не осознавал, что оно, мать вашу, так сильно. Прошившие тело молнии заставляют меня содрогнуться и, качнувшись вперед, схватиться за край столешницы, перед которой стоит Соня. Она синхронно со мной дергается и, резко оборачиваясь, расплескивает по моему пылающему плечу воду. Жидкость холодная, явно со льдом. Но я даже не вздрагиваю. Этим меня, блядь, точно не потушить.