Страница 19 из 22
Понял только, что дядюшка Жак – человек заслуженный, а Эка – не то чтобы мошенница в юридическом смысле этого слова, а скорее – ловкая и пройдошливая особа, не обременённая моральными принципами. И она, чёрт подери, не француженка! Французы, по крайней парижане, люди хоть с хитрецой, но порядочные, а не всякие там…
Поднявшись со мной (без моего на то желания), консьерж удивлёно вскинул брови, пройдясь по комнате.
– Это надо же… – только и сказал он, зайдя в туалет, засвистев что-то похоронное и брезгливо рассматривая обстановку. Затем дядюшка Жак примерился задом в кресло, ощутимо продавившееся и раскорячившееся под его весом.
– Н-да… – протянул он, осторожно встав и отряхиваясь, – у нас, во Франции, так не принято! Это надо же… Супруга моя здесь приберёт, ты не против?
Сумму он запросил не то чтобы маленькую, но я, сделав поправку на столичные цены и общую засранность квартиры, нашёл её адекватной. Оживившись будущему прибытку, дядюшка Жак выскочил на улицу за извозчиком и помог мне с чемоданами.
– Книги, что ли? – пыхтел он, вытаскивая их на улицу.
– Да, дядюшка Жак.
– Никак ценные? – в его маленьких глазах, спрятанных в кустистых бровях живое, какое-то детское любопытство. Таиться не вижу смысла, и потому откровенно, хотя и опуская некоторые детали, рассказал о своих заработках, надеясь на рекламу.
Во Франции, а тем более в Париже, такого рода деятельность вызывает самое полное одобрение. Здесь всё дышит Историей и Искусством, а французы, не без основания полагая Париж культурной столицей Европы, находят в этом не только удовольствие, но и некоторый профит.
Обычный парижанин, нередко даже такой вот простецкий дядюшка Жак, сносно разбирается в искусстве, и пользуясь возможностью, наполняет своё жилище тем, что он считает предметами искусства или просто милыми безделушками, и как правило, очень задёшево.
Париж, он как Молох, перемалывает судьбы Творцов, приехавших с разных частей света. Лишь немногим из них достаются слава и почести, и совсем немногим – при жизни. Большинству же достаётся безвестность, разочарование, очень часто – чахотка, саморазрушение всеми возможными способами, и ранняя смерть. Но все они, так или иначе, оставляют после себя творческое наследие, пусть даже и остающееся по большей части безымянным.
А парижские обыватели, элегантно небрежные при любом достатке и при любом режиме, имеют возможность приобщаться к прекрасному и смотреть свысока на прочих неудачников, которым не удалось родиться в Париже и даже (о ужас!) во Франции. Они, обыватели, считают себя выше других просто в силу рождения, и чёрт побери, они не так уж неправы!
Нередко бывает так, что картина, купленная у нищего художника, десятилетия спустя составляет основу семейного благополучия. Вещицы, приобретённые по случаю на блошиных рынках, в магазинах старьёвщиков и попросту с рук у обнищавших приезжих, при наличии хотя бы минимального вкуса и чутья, стоят до поры на полках парижан, формируя художественный вкус и украшая жилище. При нужде эти вещицы относятся на блошиный рынок или в антикварную лавку, и парижский обыватель, поправив свои дела, всё такой же элегантный и внешне легкомысленный, обращает свой взор на Творцов, приехавших в Париж из провинции.
– Ну, это правильно, – покивал дядюшка Жак, окутываясь клубами дыма, – ты мне вещички-то показывай, хорошо?
Разобравшись с банком, не стал терять времени и сразу пошёл на почту. От усталости и бессонницы, да на полный желудок, накатила умственная вялость и некоторое равнодушие к происходящему, так что с красотами Парижа и собственно парижскими обывателями решил разбираться потом.
На почте передо мной оказалась пахнущая луком и потом немолодая парижанка, одетая не без претензий на элегантность и кокетство, но страшная, как горгулья. С выразительным торчащим носом, скверными зубами, почти отсутствующими скулами и маленькими, глубоко посаженными тёмными глазами, она необыкновенно походила генерала де Голля, за каким-то чёртом затеявшим игру в переодевания.
Пожилая прелестница вздумала было строить мне глазки, и честное слово, это прогнало весь сон! Одно дело – хмыкнуть при виде интересного типажа, и совсем другое, когда это деголлевский типаж начинает кокетничать!
Стараясь не дышать и не морщиться слишком уж выразительно, я старательно изображал тупого провинциала, решительно не понимающего, что женщина «чуть старше» может многому научить «неискушённого молодого человека». Под конец чуть не сорвался на грубость, сдержавшись только из опасения, что скандал отнимет у меня время.
– Добрый день, месье, – здороваюсь с телеграфистом, крепким мужчиной лет под сорок, протягивая заранее написанный текст и пытаясь не замечать ужимок немолодой кокетки, решившей во чтобы то ни стало записать меня в свои трофеи.
– Куда? – деловито поинтересовался месье, краем глаза косясь на даму и еле заметно усмехаясь.
– Севастополь.
– А, Россия… – взгляд служащего затуманился воспоминаниями, – славный город!
… и неожиданно:
– У меня там дед погиб.
Хмыкаю… а что, собственно, можно ответить на такое?
– На Малаховом кургане, – ностальгически вздыхает служащий, – в рукопашной схватке… Ладно, что там у вас?
Отдав служащему загодя написанный текст, поясняю зачем-то:
– Сёстрам!
– Да… – кивает тот, – Революция!
Ему, французу, всё ясно. Да и что тут говорить? Революция!
А меня внезапно догоняет запоздалая тоска, уже, казалось бы, давным-давно пережитая. Как там сёстры? Когда я был в Дании, справлялся по телеграфу, и всё у них было хорошо. А сейчас?
Как, случись вдруг что, я буду вытаскивать их из России? На что содержать? Не знаю… нет ответа.
«– А ведь поеду… – понял я с внезапной тоской, – случится что, так всё брошу и поеду. Дуры! Дурищи! Но свои дуры, родные и любимые. Так вот…»
По возвращению домой я договорился с дядюшкой Жаком об услугах его супруги на регулярной основе, и затеял мыться. Водопровод в доме есть, но вода идёт только холодная, и греть её надо отдельно, что не радует. Притом титана в мансарде, разумеется, нет, как нет, собственно и плиты.
Со старым примусом, позаимствованным у консьержа под символический залог, я изрядно намучался. Дело это не такое простое, как казалось при наблюдении за слугами. Основательно пропахнув керосином, я всё ж таки разобрался с этим технологически сложным устройством, и вытащив из-под кровати жестяное корыто, начисто его протёр.
Мыться, сидя посреди комнаты в корыте, поливая себя из кувшина и стараясь не слишком сильно плескать на пол, удовольствие ниже среднего. Вода под задницей грязная, стынет моментально, да и привычки к такому мытью у меня нет.
Но отскрёбся. Отмыл с себя дорожную пыль, пот, угольную копоть из паровозной топки и запахи чужих людей.
Время ещё относительно раннее, но раз уж тянет в сон, то нечего противиться такому желанию. Расстелив бельё, попытался было уснуть, но кровать так отчаянно скрипела и раскачивалась, что я плюнул на всё, и стащил матрас на пол.
Помянув Эку недобрым словом, я признал, что получил хороший урок. Вот поди ж ты! Вроде и битый жизнью, и с мошенниками на Сухаревке сталкивался, а оплошал.
Наверное, встреча с матушкой и тяжёлый переезд выбили меня из колеи, но всё же, всё же… Впрочем, невелика цена и хорошая прививка от куда более серьёзных неприятностей. Буду помнить, что в Париже подобных особ предостаточно, и есть куда как более хваткие!
Несмотря на усталость и закрывающиеся глаза, сон не шёл. Слишком много впечатлений, событий и…
… ошибок.
Немного больно от того, что встреча с мамой прошла так неловко и скомкано. Думалось, всё будет как-то… не так. Иначе.
Но с другой стороны, её жизнь в поместье кузины оказалась не такой серой и беспросветной, как я себе напридумывал. Так… жизнь как жизнь, не самая скверная. Обычная.