Скажи «Goodbye»

— Упаси Бог, — поспешно замахал руками Игаль, — никакого мщения, только помощь в создании контакта…

— Нет. Нет, нет и нет. Я больше никогда не буду принимать участия в этих делах. Я стала другим человеком. Сам Арнон советовал мне начать новую жизнь, и я последовала его совету. Если это действительно было убийство, а не несчастный случай, я его, разумеется, категорически осуждаю, но возврата к прошлому для меня не существует. Теперь мой долг прежде всего перед моими детьми, моим мужем и моей новой страной… — последнее Мура сказала немного дрожащим голосом, потому что прекрасно понимала, что никогда Игаль — бывший штурман Арнона, прошедший с ним сирийский плен, не простит ей отказа отозваться на призыв Израиля.

— Никому из ваших близких совершенно ничего не грозит!

«А Вадиму?» — подумала Мура, вспомнив слова Арнона: «Думаешь, твоего иранца по головке погладили?…»

— Я больше не беру на себя права что-либо решать, как либо вмешиваться, и творить суд и справедливость. Даже во имя самых дорогих мне людей. Прощайте, — Мура решительно встала, зацепившись за стул, и вышла из кабинета. Ее никто не остановил.

Всю последующую зиму она думала о встрече с Игалем, и вновь и вновь обдумывала свой ответ. Разумность ее решения не вызывала у нее сомнения. Она меньше была уверена в том, что оно было достойным и справедливым.

Каждый раз при мысли о том, что на свете нет больше ее мудрого, доброго, великодушного ментора и друга, сердце мучительно сжималось, а когда она вспоминала неуловимую улыбку Вадима, сияние его спокойных глаз, устремленных куда-то поверх ее головы, его тихое полувнимание, наклон его головы, его равнодушие, его внезапное и необъяснимое исчезновение, Муре становилось еще хуже. Неужели этот человек мог быть хладнокровным убийцей? И даже теперь, когда любовь давно прошла, нестерпимо мучительно было осознать, что он обманывал и использовал ее. Но Мура твердо решила оставить это на совести Вадима. Ее решение самой не поступать с ним подобным образом было твердым. Не каждый может быть мстителем.

И когда глаза ее встречались с любящими ласковыми глазами Сергея, она понимала, что поступить иначе она не могла.

Весной Мура решила навестить родителей. Со времени переезда в Америку она видела мать три раза. Первый раз, вскоре после рождения Матюши, Анна приезжала на конгресс в Чикаго и заглянула на три дня к дочери. Внук был очень симпатичный — толстенький, беленький, с голубенькими глазками, умненький, веселенький. Но тратить жизнь дочери на смену детских пеленок по-прежнему представлялось Анне забиванием гвоздей микроскопом. Тысячи матерей рожали детей «без отрыва от производства», сама Анна в свое время сумела, несмотря на двух малышей, защитить кандидатскую. А для Муры с переездом в Америку все в жизни кончилось.

На третий день своего визита Анне стало скучно наблюдать за безоблачным семейным счастьем молодых родителей, и она заторопилась к куче своих неотложных дел — к недописанным статьям, недополученным грантам и недоученным студентам. К тому же она принялась давно откладываемый проект — написание книги, подводившей итог ее многолетним научным изысканиям в области средневекового права, и внук не мог претендовать на драгоценное время профессора Иерусалимского университета. После рождения второго внука — копия первого — Анна вновь прибыла в Милуоки с благородной целью облегчить дочери первые дни после родов. Эта неделя сидения самоотверженной бабушки с внуками всем далась нелегко, и все вздохнули с облегчением, когда ей пришлось улететь. Мура договорилась с местной старушкой, Евгенией Борисовной, и наконец-то ей помогал с детьми кто-то, перед кем не надо было извиняться за чинимые ими трудности, о ком не надо было в свою очередь заботиться, и чью жертву не надо было ценить так высоко. Как часто бывает, деньги оказались самым дешевым способом расплаты. Спустя полгода Евгения Борисовна отбыла в Вашингтон, вслед за своим сыном, получившим там работу, но к тому времени Мурка уже привыкла к новой жизни, и со всем справлялась сама.

Мура не видела мать уже больше года, а отца — все три. Совесть замучила вконец, и Анна ей даже снилась:

— Мам, мы с тобой почему-то идем по Нью-Йорку, и больше всего напоминаем пару погорельцев: я в кожаном пальто и в тапочках, и зачем-то с багетом под мышкой, а ты — в твоей нейлоновой куртке в розах и тащишь за собой колясочку с барахлом… Целеустремленно куда-то так идем, торопливо…

— А мне тоже приснился такой странный сон, что я сижу где-то, на вокзале, что ли, — охотно подхватывала Анна. — И чемоданчик у меня, с вещами. И я открываю его, и вижу, что это вещи-то — из моей прежней жизни. А потом смотрю, а там и детские вещички, и я их узнаю. Это твои детские одежки. И я думаю — батюшки, а ребенок-то где? Где же я ребенка-то оставила?

Из- за этих тоскливых материнских снов Мурка и решилась после шестилетнего отсутствия поехать в Израиль и навестить родителей. Близких друзей там осталось на удивление мало. Некоторые о ней забыли, о некоторых забыла она, с некоторыми была бы и рада встретиться, если бы этому не препятствовали сложности с детьми. С кем-то, например, с бывшими коллегами, не хотелось сталкиваться, потому что Мурка боялась подвергнуться остракизму как «изменница родины». А того, кто ее никогда не судил, там уже не было…

Об Александре Мура мало что слышала, но знала, что та проживает сейчас в Москве, где успешно снимается в различных фильмах. Переписка их оборвалась. Мурка несколько раз писала, но ответа не получила, даже пыталась позвонить, но Александру застать не могла, а на оставленные сообщения та не откликалась, так что Мура в какой-то момент обиделась и перестала ей надоедать. Циничная Жанка, которой все было подробно описано, вместо сочувствия только плечом пожала:

— Странная ты такая, Мура. Она же сама тебе признавалась, что никого никогда не любила? Чего же ей было для тебя-то делать исключение?

— Мы были как сестры. Дня не могли прожить, не пообщавшись друг с другом.

— А что ж ты о ней так мало заботилась?

— Как это мало? Не было разговора, чтобы я не пережевывала все ее жизненные ситуации и проблемы!

— Ну, знаешь, разговоры — они дешевы. Ее все кавалеры норовили тоже поддерживать в основном морально, и всех их пришлось бросить. О ней надо было заботиться и материально.

— Ну вот, видишь, тут-то я, наверное, и подкачала. Все норовила на бесплатку проехаться! Отделаться мелкими посылочками!

Так закончилась девичья дружба, и ничего страшного не произошло. Через пару лет, когда прошла первая волна боли и обиды, оказалось, что прекрасно можно жить и так. И есть кому и себя и новые шмотки показать, и с кем в кафе сходить, и с кем свои проблемы обсудить… Дети, муж, хлопоты, новые подруги, новые радости, — все это вытеснило из сердца Александру, которая больше так и не вернулась в ее жизнь. Только жаль, что писать больше некому, и что старые письма, в которых остался большой кусок собственной жизни, уходят в небытие со сменой компьютера…

А где- то год-полтора после последнего ее с Александрой разговора, когда Мурка заканчивала клеить обои в подвале, позвонила Анна и, поговорив о том, о сем, вдруг вспомнила:

— Слушай, а подружка-то твоя, Александра, мне тут случайно о ней Галина рассказала, кинозвездой стала. На кинофестивале в Сочи объявлена любимицей публики.

— Отлично, — пожала плечами Мура. — Только она уже не моя подружка.

— Ну понятно, — поспешно согласилась Анна. — Она теперь важный человек, что ей с какой-то домохозяйкой водиться. Не престижно. С домохозяйками даже мужьям скучно, — с плохо завуалированным воспитательным смыслом добавила Анна.

— Угу, — рассмеялась дочь. — Если Сереже скучно станет, я на денек уеду, пусть его сыновья развлекут. А что еще про Сашку рассказывала твоя Галина? — не выдержала Мурка.

— Она вроде замуж за какого-то итальянского графа вышла.

— За какого графа? — обомлела Мура. — У нее же был муж, Максим.